Арминэ
Шрифт:
Наконец участившиеся толчки переходят в дрожь, дрожь становится слабее и слабее, потом снова толчок, но еле ощутимый, почти незаметный — и все затихает. Земля, внезапно разбуженная какими-то непонятными силами, засыпает снова непробудным сном.
Село успокаивается, тише становятся голоса, огни больше не пляшут бешено в темноте, повсюду мир и спокойствие. В наступившей тишине из-за забора слышится бормотание нашего старого соседа, дедушки Нерсеса:
— Господи, господи… Ты не раз защитил мой несчастный народ… Спас от резни, от всякой напасти… Защити, спаси нас и теперь от гибели… Аминь…
Внезапно я почувствовал ужасную слабость в руках и ногах.
— Мец-майрик, пошли в дом, — сказал я. Глаза мои слипались от желания спать.
— В дом? Нет, только не в дом. Вы тут стойте, а я схожу за постелью: будем спать сегодня во дворе.
Мы с Грантиком, который тоже еле держался на ногах, легли валетом на постланной поверх ковра постели — прямо на земле. Мец-майрик решила после всех волнений этого вечера не отсылать его к другой бабушке, а он, хотя и сонный, но рад-радешенек случаю переночевать у нас. Мец-майрик задула фонарь и тоже легла в постель.
Среди ночи слышу голоса… Проснулся от бьющего в глаза света. Это двигалась сердитая нани с фонарем:
— Я волнуюсь, ищу его по всему селу, а он тут, у чужих спит!
— Вай, Сона! Что ты городишь чепуху? — Мец-майрик сидит в постели, платок на плечах. — Мы же тебе родня как-никак.
— Какая ты мне родня? Мы перестали считаться родственниками в тот день, когда мой сын развелся с твоей дочерью. Теперь у нас с тобой ничего нет общего, запомни это!
— А внуки? Разве они у нас не общие с тобой?
— Ну и что из того? А мы с тобой теперь чужие, и ноги моей больше тут не будет! Эй, Грантик, вставай, проснись! Мы уходим сейчас домой.
Нани подходит к спящему Грантику, тормошит его.
— И чем ты их завораживаешь? Наверное, все сюсюкаешь с ними, будто они малые дети…
— Да ладно, Сона, пусть спит, бедняги так испугались землетрясения, — уговаривает ее Мец-майрик. — Успокойся, будет тебе ворчать, Сона.
Нани будто не слышит ее увещеваний, все трясет да трясет за плечо спящего брата:
— Вставай, вставай! Разве у тебя нет своей постели или крыши над головой?
— Опять заладила! Сона, побойся бога! — всплеснув руками, говорит Мец-майрик. — О каком чужом доме ты говоришь? Это же дом его бабушки и брата!
Нани посмотрела на нее зло.
— Его дом и постель у меня! А разве нет? Кому присудили Грантика: твоей дочери или моему сыну, а? Геворг — другое дело, он ваш.
— Да он же спит совсем. Пусть сегодня переночует, а завтра придет к тебе.
Но нани уже тащила Грантика из-под одеяла. Он отбивался, не соображая, чего от него хотят и почему не дают спать.
Мец-майрик заплакала.
После того как нани ушла, волоча за руку сонного Грантика и громко стукнув калиткой, Мец-майрик утерла глаза и пошла закрыть калитку на щеколду. Я еще долго не мог уснуть.
Но едва лишь я сомкнул веки, как меня снова разбудил шум с улицы.
— Эй, Машок, Машок! Проснись!
Голос принадлежал нани. Вот неугомонная: опять явилась!
— Машок, открой! Ну что, оглохла ты там, что ли? Чего не открываешь? — Нани колотила в калитку сухими кулачками. — Ну, чего закрылась за семью замками? Боишься, что утащат тебя,
Я окончательно продрал глаза и увидел, что небо начало бледнеть, высветлив зубчатые вершины гор на востоке.
— Ну, чего еще тебе? — спросила Мец-майрик, зябко кутаясь в свой большой вязаный платок. Она удивленно уставилась на тощую фигуру в зеленом архалуке, потом на внука, стоявшего рядом с ней.
— Как чего? Будь он, дьявол, проклят! Наслал на нас это землетрясение! Пошли мы с Грантиком от вас домой и глядим: в доме все перекосилось, а дверь заклинило так, что ни туда ни сюда — никак не открыть… Ну, чего вы разинули рты? А где же еще нам с Грантиком переночевать, как не у вас? Геворг, подвинься-ка, пусть брат ляжет рядом. Ну, давай шевелись, не видишь: он уже спит на ногах.
Я молча подвинулся, освободив в постели место для Грантика, а Мец-майрик, с трудом удерживаясь от смеха, вошла в дом и вынесла подушку и одеяло для нани…
Мец-майрик улеглась в постель, потом легла и нани в своей длинной красной рубахе, сняв только архалук. Но она еще долго не могла успокоиться, все клокотала негодованием. Сначала сыпала проклятья на дьявола, наславшего на село землетрясение, потом принялась ругать тех, кто плохо построил ее дом, потом она стала сетовать на свою вдовью судьбу. Потом стала что-то сердито бормотать по поводу жесткой постели, в которой ей приходится спать. Наконец, наворчавшись вволю, она затихла.
Я прислушался к дыханию наших бабушек, временно заключивших перемирие и теперь спавших бок о бок, и думал: почему же получается так, что мой дом — не дом Грантика тоже? Почему мать и отец не сошлись характерами? И вообще, почему не Грантик достался матери, а я? Так и не найдя ответа на все эти «почему», утомленный событиями минувшего дня и ночи, я заснул наконец крепким сном.
Свет твоим глазам
Хотя стоял ясный летний день, с самого утра всем было не по себе: мы с братишкой угрюмо слонялись под тутовыми деревьями, а Мец-майрик ходила по двору как в воду опущенная. И лишь время от времени, заслоняя рукой глаза от солнца, она всматривалась в противоположный склон горы, где дома террасами спускались вниз, к ущелью, — весь день оттуда доносились к нам леденящие душу плач и причитания.
— Ахчи Сопан, не знаешь, что за плач у Меликянцев? — спросила Мец-майрик свою подружку, когда та заглянула к нам. — И двор почему-то у них полон народу… — И она снова посмотрела на противоположный склон горы.
— А ты что, не слыхала? Сегодня утром Ашхен Меликянц получила черную бумагу на сына… Вот она с горя и рвет на голове волосы…
— Вай, ахчи, ахчи! — горестно воскликнула Мец-майрик, хлопнув себя по бокам. — Что ты говоришь! Проклятая война, скольких она уже унесла. Бедная, бедная Ашхен! — И она снова горестно хлопнула себя по бокам. — И как только ее материнское сердце выдерживает такое горе?