Армянская трагедия. Дневник врача (декабрь 1988 г. – январь 1989 г.)
Шрифт:
1.01.1989 г. В 6 утра за мной прибежали: стало хуже майору с инфарктом. Действительно, были приступы сердечной астмы. Откорригировал терапию, посмотрел больных женщин.
Сегодня в госпитале рабочий день. Заведующие сидят за годовыми отчетами. И я последовательно продолжаю просматривать и продумывать истории болезни тех 100 больных, которых до меня успели отправить в центр, в другие больницы республики, в пансионаты или домой.
Дело необычное, может быть, уникальное: гарнизонный госпиталь в считанные двое-трое суток превратился по характеру патологии в специализированное учреждение, обязанное заниматься проблемами политравмы, синдрома длительного раздавливания, психоневрологической патологии, чрезвычайно разнообразной патологии внутренних органов у раненых. Так получилось, что прежде терапевты не принимали участия в оказании помощи пострадавшим от землетрясения и в изучении специфического поражения в этих обстоятельствах – СДР. Этих материалов не содержит мировая и отечественная литература. Именно это, подтверждаемое в конкретных наблюдениях, меня интересует в архивных данных.
Нужны панорамное видение проблемы и вместе с тем, цепкая конкретность наблюдений, чтобы обобщения были верными. Нужно, сколько бы это ни потребовало сил, увидеть, понять, продумать, запомнить, записать все, что армянская трагедия дала терапевтической науке. И без конкретных впечатлений о человеческих судьбах научное мышление не даст полной правды. Кажущаяся мультипликация однообразных, но закономерных патологических явлений (патология почек, сердца и легких, сроки ее развития, обусловленность шоком, токсемией, азотемией, взаимосвязь нарушений, объем обследования и лечения) дополнятся разнообразием и неповторимостью человеческой индивидуальности. Первое требует дела, второе – писателя.
В первом мне помогает мой прежний опыт работы в травматологической клинике Саратова и в Кабульском госпитале, понимание роли терапевта у постели раненого; во втором – врачебная наблюдательность и душевная рана, без которой невозможно уехать из Армении.
Перед самым моим приездом сюда в ВМА им. С. М. Кирова была переведена К. Оганесян, девушка 17 лет из Ленинакана. Поступила в железнодорожную больницу на вторые сутки. Из развалин освобождена спустя 6 ч. 11.12. переведена в военный госпиталь.
При поступлении состояние тяжелое, сердцебиение, низкое; давление, сознание спутанное. Пульс на правой бедренной артерии отчетливый, конечность резко отечна, напряжена, в нижней трети голени – черного цвета. Моча коричневая, 150 мл за сутки. 10.12. ей по жизненным показаниям ампутировано правое бедро. В послеоперационном периоде, несмотря на интенсивную терапию, состояние не улучшилось. Реополиглюкин, гемодез, глюкоза, маннитол. Однако олигурия сохраняется и после ампутации (10.12. – только 150 мл). Применен гемодиализ (всего 6 сеансов). Нарастает анемия (с З,6 млн. до 1,3 к 11.12). На фоне ОПН – азотемия, гиперкалиемия. 11.12. произведена реампутация. Позже удалось устранить острую почечную недостаточность. По-видимому, это типичный пример множества подобных.
Военнослужащий Н-й, 27 лет, житель Ленинакана. По его рассказу, 7.12. около 11.30. начал мыться в ванне у себя дома. Когда произошел первый толчок, жена вбежала в ванную комнату с тем, чтобы его предупредить. В это мгновение дом разрушился и оба они были придавлены обломками в ванной. У жены голова оказалась прижатой к груди так, что она вскоре умерла от удушья, а сам он, находясь рядом в маленьком пространстве, не мог даже пошевелиться. Спустя 14 часов был извлечен из завалов и с закрытой травмой живота и груди, повреждением правой доли печени, внутрибрюшинным кровотечением, гемотораксом, шоком III ст. был доставлен в Ереванский госпиталь.
Были проведены лапаротомия, релапаротомия в связи с непроходимостью кишечника и перитонитом. В связи с позиционным синдромом и явлениями почечной недостаточности применена гемосорбция. 26.12.
Кстати, военнослужащие и члены их семей, поступившие в госпиталь из зоны, не превышали 15 % от всех поступивших, то есть госпиталь работал как рядовой стационар города.
Немало наблюдений связано с психологической травмой. Несколько примеров.
Колесникова, 50 лет, из Ленинакана. Ушиб головы, истерическая реакция. Гипертензионный острый синдром. Поступила 10.12. Головные боли, комок в горле, подавленность, растерянность, мышечная ригидность. Требует к себе особого отношения, диктует тактику поведения врачам. Когда произошло землетрясение, пережила сильное потрясение. Позже часами бродила по улицам разрушенного города в растерянности и в страхе ожидания повторного землетрясения. 24.12. была выписана.
–
Известен случай: один из спасателей сунул руку по локоть в расщелину и в этот момент кто-то там молча схватил его за ладонь. Спасатель испугался так, что целый час не мог говорить и только плакал.
Логинова, 37 лет, из Ленинакана, жена военнослужащего. В госпитале с 10.12. вместе с дочкой. Травмы не было. Диагноз: невротическая реакция. Беспокоит чувство тревоги, подавленное состояние, растерянность, бессонница, зуд кожных покровов. Мучают навязчивые воспоминания о случившемся. В 11.45. (7.12.) находилась на улице. Вдруг закачалась земля, на глазах стали рушиться многоэтажные дома. В одном из них находилась ее 10-летняя дочь. Когда подбежала к дому, на месте 9-этажного здания увидела кучу бетона. Стала метаться, кричать, звать на помощь. Вскоре кто-то сказал ей, что слышал где-то рядом голос ее дочери, доносящийся из-под земли. Не верила этому, пока не увидела ног дочери, торчащих из обломков. Туловище и голова были засыпаны. Узнала дочь по колготкам. Через час дочь откопали. Сама она сидела с ней рядом, обессиленная. Долго не решалась взглянуть на дочь, думала, что она изуродована…
Психологический стресс – виновник многих острых соматических заболеваний: приступов бронхиальной астмы, гипертензивных кризов, язвенной болезни, сахарного диабета.
Только что в реанимационное отделение поступил солдат «отпускник». Ездил в Спитак поклониться могилам, помочь оставшимся в живых и вдруг ослаб, появилась резкая жажда… Обратились в госпиталь. Было невероятно, чтобы за сутки можно было выпить до 8 литров жидкости. Симулянт? Хватило ума положить. Посмотрели мочу – ацетон (+++). Еще немного – и началась бы диабетическая кома. Пришлось назначить инсулин, щелочи. Прибывший эндокринолог из какого-то республиканского центра подтвердил диагноз и откорригировал терапию.
В ординаторской неврологического отделения – спор с врачом-армянкой, маленькой уставшей женщиной с грустными глазами. Спор на уже традиционную тему: где грань национального и националистического в народном движении, охватившем Армению. Абсолютная вера в порядочность лидеров «Карабаха». На тебя смотрят как на ребенка, словно зная какую-то тайну. «Он (такой-то…) не мог сказать, что мы заставим солдат стрелять в народ, он не мог!» И здесь же совершенно некритичное суждение: «Все азербайджанцы – звери, варвары, тупые и т. д.». Реминесцепции по поводу некогда Великой Армении – от Средиземного моря до Дагестана, включавшей Арцыз (Карабах). В прошлом видят – будущее… Может быть, это и не национализм, но тогда это – болезнь, которую надо лечить социальными категориями, да некому.
Улица Киевян; застроенная высокими массивными домами из потемневшего туфа, напоминает мне Бабушкин взвоз в Саратове – этакий крутой спуск к Волге, только в десять раз шире и длиннее. Поток машин бежит по ней вниз. Интересно, что на больших улицах на больших расстояниях нет переходов. ГАИ – беспомощно, так плотен поток машин. Пешеходы, рискуя, перебегают… А старику или больному не перейти, нужно обходить целый квартал. Массовый городской эгоизм…
Гора Арарат на юго-запад от Еревана, километрах в пятнадцати. В хорошую погоду она хорошо видна, во всяком случае, из моей лоджии. Силуэт ее то четкий, как графика, то далекий и темный, то залитый солнцем, белоснежный, с бороздками ущелий, складок и лесов, а то и вовсе как завалившееся животное, покрытое толстым мохнатым одеялом из облаков.2.01. Унылая однообразная жизнь госпиталя. Обход. Вчерашним моим больным, в том числе солдату с сахарным диабетом, стало получше, но полезно подержать их в реанимационной – там побольше порядка. А женщин с ампутациями возвращают в палаты, опасность миновала.
Работа с больными армянами представляет подчас значительные трудности. Прежде всего, это языковый барьер, хотя большинство неплохо говорит по-русски. Во-вторых, это обычаи. В-третьих, это почти обязательное участие родственников (не больные, а родственные корпорации). Были случаи, когда по национальным соображениям невозможно было вовремя произвести ампутацию конечности в безнадежном состоянии, никакие уговоры не помогали.
Больная Гюльбахарян, 20 лет, 8.12., доставленная из Ленинакана (была завалена стеной дома и извлечена через 36 ч. с ушибом стоп, лица, ранениями мягких тканей тела), уже 9.12. была, как записано в истории болезни, «украдена из отделения родственниками».
Вот и сегодня на узлах сидит дед, который с 31.12 отказывается ехать в пансионат, хотя делать ему в госпитале нечего и дома своего у него нет. Кормят его регулярно.
Долгий нескончаемый траурный поезд. Дни и недели траура. Но даже безногие пострадавшие нет-нет да улыбнутся. Раньше отошли дети, позже старики, еще позже среднее поколение. Вот и родители солдата Симоняна благодарно улыбаются – поправляется сынок.
Поехали встречать Ф. И. Комарова и генерала Перепелкина (главный эпидемиолог). Наступает новая фаза в деятельности войск, размещенных в зоне и в жизни самой зоны. Наибольшую опасность теперь, особенно в предвидении весны, приобретает возможное ухудшение эпидемиологической обстановки. Может быть, удастся съездить в зону вместе с ними.
Ф. И. Комаров приехал и сразу прошел в приготовленный ему номер в госпитале. А Перепелкин после обеда едет в Ленинакан. Договорились с С. Б. Коробовым, что я поеду в Ленинакан на уазике с генералом Перепелкиным и начальником СЭО Ленинакана, а утром меня отвезут в Спитак с тем, чтобы поработать в военно-полевом госпитале и вернуться к вечеру в Ереван вместе с Ф. И. Комаровым.
Короткие сборы, и мы едем. Догоняем солнце, за Аштараком – поворот на Ленинакан. Здесь чуть дальше, чем в Спитак, а может быть, так показалось. Камни и виноградники под снегом. На обочине – памятники солдатам Великой Отечественной войны, древние храмы. Быстро темнеет. В город въезжаем в полной тьме. Свет фар вырывает из тьмы груды мусора вдоль дороги. Перед въездом – пост милиции, машины останавливают. Милиционеры хорошо экипированы – в валенках и рукавицах. Свободные от работы сидят вокруг костра. Далее – жуткая картина обрушившихся, скрюченных, без стекол домов или того, что от них осталось. Обзора нет, отдельные фрагменты. Объезжаем бугры, нагромождения камней. Людей практически нет. Темно, как в подполе. Кое-где, чаще низко, почти на уровне дороги теплятся огоньки – свечи в отдельно сохранившихся, чаще одноэтажных, старой постройки, домах. Жизнь едва тлеет. Говорят, что профиль дорог и поверхности городов Северной Армении существенно изменился: Спитак поднялся на 1 м, Ленинакан – на 0,5 м. Этот процесс не завершен, идут толчки от 2 до 6 баллов. Это будет сдерживать строительство.
Подъезжаем к СЭО. Перепелкин выходит, его ждут и встречают горячим самоваром, все знают – это его демократическая слабость. Но сейчас это вполне уместно. А меня везут дальше – в старую часть госпиталя, оставшуюся не разрушенной. Это недалеко, но в потемках попробуй найди.
Госпиталь размещен в старом здании, постройки 1834 г., которое хоть и подпрыгнуло, но вполне устояло. К нему примыкают барачного типа палатки, в которых развернуты инфекционное отделение и персонал госпиталя. В окнах неяркий свет – работает движок.
В ординаторской полно врачей. Уходить-то особенно некуда. Многие в утепленных куртках, Встретили тепло, охотно делясь пережитым.
Мне было интересно все, но особенно та реальная картина, которая возникла здесь сразу после землетрясения и по ходу работы. И их общими усилиями мой интерес был удовлетворен. Картина страшная.
Следует сказать, что госпиталь, основная часть которого находилась в крепости (новые здания), и медсанбат были полностью разрушены. В городе сохранилась и продолжала работать лишь одна из больниц, поэтому на персонал госпиталя пришлась большая, если не сказать основная, нагрузка по организации и оказанию медицинской, в том числе квалифицированной помощи. Привожу короткие выдержки из их рассказов.«7.12. Был теплый солнечный день, и позже стояла удивительно теплая погода для этого времени года. Это и спасло многие жизни. Все рухнуло в один миг, как в кино про войну… Плиты домов рассыпались, как труха… Гибель носила массовый характер. Погибло в два раза больше, чем об этом сообщают. 8–9.12., трупы валялись возле развалин и дорог. Не в чем и некому было хоронить. Гробы стали завозить из Еревана только 10–11.12. Трупы валялись и на кладбище – без головы, без ног. Если бы не военные, никто бы их не убрал. Из числа тех, кто умер в Ленинаканском госпитале, где велась хирургическая работа, 13 трупов никто из родных так и не забрал. В рухнувшем госпитале погибло 8 больных и 3 медсестры, 2 молоденькие, поработавшие всего по 0,5 года, а 1 – фронтовичка. Все они выскочили из палат и погибли под лестничными пролетами. Остались бы, может, были бы живы».
Начальник терапевтического отделения Ф. М. Калиновский, подвижный, любознательный, разговорчивый человек, вспоминает: «После первого толчка я машинально бросился к окну и выскочил наружу. Прижался к стене здания. Первая мысль о детях – они у меня в школе. Бросился к ним, забыв обо всем. Все бросились – кто к домам, кто к школе, кто в детсадик. Добежал минут за десять. Школа разрушена… но, слава богу, мои стоят. Старший выскочил, сбегал еще раз, прежде чем рухнула школа, и вывел сестренку. Только отведя их домой, я вспомнил о брошенном отделении. Но так было со всеми. Спасая своих, спасали «чужих».
«Каждый как-то пострадал. У кого-то семья погибла, у кого-то чудом осталась целой, но завалило жилье, некуда было деться. Начальник медицинского Депо потерял дочь и обезумел, долго не могли его найти, иначе раньше можно было бы получить палатки, имущество и развернуть работу. Через час поставили первую палатку и начали принимать раненых. Хирург уже у операционного стола обнаружил, что работает в тапочках. Офицеры разрывались между работой и детьми. Семьи, оставшиеся без крова, разместили в палатках. Дети в палатках, холод, плач и стоны. Раздавали солдатскую пищу самым маленьким».
«Условия работы оказались особенно тяжелыми во второй половине 7.12. и в ночь на восьмое, так как не было освещения, недоставало растворов и стерильного материала, только складывалось взаимодействие коллектива, оказавшегося в экстремальной обстановке, сказывалось испытанное потрясение. Ночью работа шла при свете костров и автомобильных фар, а в операционной – при свечах. Отчаявшиеся родственники тащили к операционным столам своих раненых, несмотря на проведенную сортировку, с ножами набрасывались на хирургов, требуя оперировать умирающих. Диагностика повреждений и тем более состояния внутренних органов была затруднена (холод, невозможность раздеть раненых, скученность, нехватка медперсонала). Распознавание шока основывалось на констатации частого нитевидного пульса, холодного липкого пота и общей заторможенности раненого («засунул руку под фуфайку – холодный пот и скрип, значит, шок и подкожная эмфизема, что осложняет торакальную травму»)».
«Функции персонала бывшего терапевтического отделения складывались стихийно, исходя из обстановки. Врачи развертывали и оборудовали палатки, осматривали поступающих, участвовали в их сортировке, в определении показаний и противопоказаний к операциям, подготавливали пострадавших и прооперированных к эвакуации. У одной из хирургических сестер задавило ребенка дома, и он не был извлечен, но она не покинула операционную».
«8.12. Удалось развернуть дополнительные операционные, обеспечить возможности трансфузионной терапии. К вечеру этого дня госпиталь был усилен группой хирургов из Центра, однако и в последующем объем работы оставался большим. Наибольшие трудности были связаны с эвакуацией раненых, так как дорога в аэропорт была забита личным автотранспортом. В обычное время для этого нужно было 8—10 мин, здесь же дело затягивалось на 2–3 ч. Бывало, что до самолета уже живыми не довозили».
«Утомление людей было столь велико, что ходили как заведенные, ничего не замечая, кроме конкретного дела, снизилась память, упало зрение (усталость аккомодации)», – дополняет рассказ невропатолог.
«Спустя 3–5 дней стало легче. Раненых доставляли уже единичными. Привели в порядок имущество, оставшееся целым. Перевели госпиталь в старое здание, в котором сейчас и находимся. Отправили семьи в Союз, к родственникам. Но многие остались – ютятся по углам. И сейчас еще с риском для жизни лазим в разрушенные дома, собираем сохранившуюся мебель, посуду, бельишко…»
Последствия разрушений в Ленинакане внешне более страшны, чем в Спитаке. Ленинакан – второй город Армении по численности населения. «Коробки» упали, уйдя в землю, от махины оставался бугор арматуры и цемента. Первое время местная власть не функционировала, господствовали хаос, безумие и частная инициатива.
Рухнул и родильный дом, остались в живых трое младенцев. Интересен случай: женщину выписывали в это утро из роддома. Она вышла к телефонному автомату во двор и позвонила мужу, чтобы приезжал и забирал ее с малышом. Поскольку тот не приезжал, она забрала ребенка и вышла. Села на скамейку, ждет. Подъезжает машина, выскакивают радостные муж, старшие дети, и в этот момент вслед за толчком на их глазах рушится здание роддома. Это – как судьба.
«На обрыве 4-го этажа свесилось детское тельце, ножки были зажаты упавшей плитой. Долго висело. Как снимешь?!»
«Мужчину придавило на 6-м этаже дома, лестничные пролёты которого обвалились. Кричал несколько часов».
«16-этажный дом скрутило по спирали, но он не рухнул. Люди спустились по лестнице».
На второй-третий день откапывали довольно много людей живыми, в том числе маленьких, одного – трех лет. Они не помнили своего имени и фамилии. Но все просили найти их маму.
Здешняя милиция не сыграла никакой роли, порядок пришел только с десантниками. Мародеры ленинаканские и хлынувшие, как воронье, из Еревана уже в первую ночь все разграбили. Офицеры только к утру смогли оторваться от работы и сбегать к домам: все ценное (радиоаппаратура, кассеты, деньги, приличная одежда) уже исчезло. Вместе с тем люди сдавали даже рубли. Находили, по нашим понятиям, и клады-сбережения по 45–75 тыс. рублей, и нередко. Откуда такие деньги?
Широко муссировалась идея, что и само землетрясение – проделки азербайджанцев. Это подогревало ненависть. Был случай: азербайджанец, брат одного из медиков, и два русских офицера на «Жигулях» прорывались в Ереван. Машину остановили, окружили. Нашли в багажнике мертвого ребенка, на руках – умиравшую девочку. Азербайджанца убили бы, если бы не вооруженные офицеры.
Впрочем, звери не имеют национальности. Рассказали о таком случае. Девушка в квартире, лежит, придавленная плитой, и стонет. Сосед, не обращая на нее внимания, крадет ее вещи. Она умоляет спасти ее. Обшаривая углы, тот молча сталкивает на нее шкаф. Ее спасли-таки, и она рассказала что и где он брал. Через три дня умерла.
Хирург госпиталя – Юсибов, который в тапочках остался и оперировал, начиная с первого раненого, в палатке (кстати, саратовский выпускник). Лишь спустя три дня сумел отлучиться с территории госпиталя. На улице возле него остановилась легковая машина, и из нее вышли двое бородатых армян, хорошо одетых, с холеными руками и, подойдя к нему, сказали: «Мы знаем, что ты помогал нашему народу, оперировал и спасал наших детей, мы благодарны тебе, но, к несчастью, ты азербайджанец, враг наш, и мы вынуждены тебя убить. Даем тебе месяц, 7.01. или тебя здесь не будет, или расстанешься с жизнью. Каждые пять дней мы будем напоминать тебе об этом». Сели в машину и уехали. Все делалось в открытую. Через 5 дней прибежал мальчик, передал записку-напоминание, спустя еще 5 дней – другую. Доложили по команде в округ. Ждем решения, сегодня 2.01.—остается 5 дней… Пещерный, изощренный национализм.
В ходе разговора в ординаторскую скромно вошел небольшого роста подполковник медицинской службы в бушлате и фуражке. Все встали, а мне шепнули: «Это Нигматуллин, начальник госпиталя, он саратовский факультет кончал…»
Подошел, сухо поздоровался. Я ему говорю: «А ведь вы – мой выпускник». Он отвечает недоверчиво: «Нет-нет». «Да точно», – говорю я. Снял с его головы фуражку – разве что полысел немного. Смотрю, начинает растерянно улыбаться, признал. Он закончил факультет в 1971 г., а я тогда был в их взводе куратором. 17 лет прошло!
Посидели немного и с терапевтом Феликсом Михайловичем Калиновским поднялись на второй этаж – смотреть больных. Их у него – 13 (солдаты из частей, запасники из полков гражданской обороны, участвующих здесь в восстановительных работах). Литовец, эстонец, латыш, украинец, остальные – русские. У одного – бензиновая пневмония. Поначалу был тяжелым, сейчас поправляется. У другого – первичный яркий клинически суставной ревматизм, у остальных – бронхит, ангина… В палате более или менее тепло. В коридоре порядок, есть ЭКГ-аппарат, рентгеновский аппарат («молчит»), слабенькая лаборатория.
Спустились, и начальник госпиталя пригласил меня, на ужин. Ужинали прямо на кухне. По-моему, я и дома не едал такой вкусной жареной картошки. Вспомнили Саратов, факультет. Поварихи – женщины из Воронежа и Краснодара. Их жилье здесь погибло. Съездили домой, на родину, отвезли детей и вернулись. Мужья на стройке. Живут в палатках, где все жизнеобеспечение на плечах солдат. Не унывают. Сам Нигматуллин живет в доме у своего шофера. Его дом в таком состоянии, что в нем жить нельзя. Сейчас жена приехала из Саратова, складывают вещи, которые еще не украли, в контейнеры, ждут оказии для отправки. Так делают многие.
За трапезой рассказывают местные грустные анекдоты. Когда случилось землетрясение и люди оказались в каменных мешках, кое-кто подумал, что все это результат атомной бомбардировки… Немецкие спасатели добрались до подвала, переговариваясь по-немецки. Из подвала выползает дед и молча поднимает руки вверх. Еще одного вызволили
Для ночевки выделили мне кабинет начальника. Вышел во двор. Темнющая ночь, звезды, просматриваются громады палаток, заборы. Где-то воет собака. Мороз под —20°, а туалет – на улице, среди замерзшего бурьяна. Петушком долго не высидишь.
Лег на диван. Стены в глубоких трещинах, между стеной и потолком – щель в 3 см. Хоть и стоит этот домина с 1834 г., страшновато спать под таким потолком впервые в жизни испытываю это чувство.
Утром быстрый подъем. Чай. Ожидание машины. Ещё один осмотр диагностических кабинетов госпиталя. Интересная особенность: подмечено, что на фоне (или вследствие?) пережитого стресса, несмотря на лишения, трудности размещения, скученность, в которых живут военнослужащие в зоне, общая заболеваемость снизилась в 5 раз по сравнению с аналогичным периодом 1987 г. Вспомнилась история: та же закономерность была отмечена в годы Великой Отечественной войны. Это проблема напряжения, мобилизации резервов. Но палка о двух концах: напряжение сменится расслаблением и природа возьмет реванш. Это надо предвидеть.
Познакомили меня с замполитом госпиталя. Он, собственно, как и все здесь, пережил первые сутки трагедии. Полностью погибли квартира и добро, были какие-то неясности с семьей, хотя потом все они нашлись. Но он очень болезненно это пережил, произошел длительный срыв. Все эти четыре недели он… плачет. Работает и плачет. Семью отправил в Уфу, там их великолепно приняли, как пострадавшим немедленно выделили 3-комнатную квартиру. Он прошел освидетельствование и ждет приказа на увольнение из армии, Казалось бы, все позади, но нервная система кровоточит…«Не зарастет на сердце рана…»
Сидит он в комнате, где сложены книги из библиотеки госпиталя. Бережет их. Охраняет он и пайки, которые пока что выдаются военнослужащим. Говорит, что подписные издания были украдены в первую же ночь, а библиотекарша наутро же уволилась.
Рассказывает, что госпитали МО собирают деньги для пострадавших в Ленинаканском госпитале. 5000 руб.; у кого погибла семья, 500 руб. – у кого пропало: жилье, 50 руб. – остальным.
Наконец, приехал Нигматуллин, оказывается, ночью прихватило мотор. Прощаюсь. Едем в гарнизонную столовую.
Солнце заливает город, а вернее, его руины. Девятиэтажки упали, как провалились сквозь землю. Гора щебня высотой в 3–5 м – все, что осталось. Словно торт «бизе», взял в рот, хрустнуло и превратилось в каплю. Некоторые высотные дома не упали, а. скрутились, как при приступе радикулита, и наклонились, как вавилонские башни.
Мимо бегут дома с сохранившимися стенами и пустой серединой. Окна в них просвечивают насквозь. Говорят, что от Ленинакана остался район Гюмри – старый город, новый разрушен.
Фабрики в городе не работают, так как разрушены. Но сотрудники приходят, отмечаются и… уходят. Зарплата идет. На восстановительных работах в котлованах под новые дома работает в основном приезжий люд. Армяне толпятся, наполняют открывшийся базар, голосуют на дорогах.
Работает столовая. Столики. Горячая пища. Официанты. Цены кусаются. Бесплатный, пайковый период подходит к концу. Встретились здесь с заместителем командующего ЗакВО по тылу, с П. П. Коротких, с рядом других высокопоставленных военных. Здесь же генерал Фролов – начмед Управления гражданской обороны (ГО) страны, главный терапевт округа подполковник Конаков. Пока все не собрались, греемся на завалинке. Предстоит поездка в Спитак.
Едем через город. За ним – шоссе, протянувшееся вдоль извилистой незамерзающей речки, проложившей себе глубокое русло среди снега и камней. Дорога забита встречным транспортом: везут моторы, движки, домики на трейлерах.
Дорога – неблизкая, около 50 км. Конаков рассказывает о межнациональных трудностях. В Северной Армении немало азербайджанских сел. Сейчас они в блокаде. Отрезано все – свет, хлеб, вода. Вчерашний «друг»-сосед, председатель сельского совета, азербайджанец, отказывается сесть в армянский автобус, есть армянский хлеб. Люди уходят в Азербайджан, угоняют скот. Кому это выгодно? Демократией раньше здоровых сил воспользовались те, кто дал команду направить КамАЗ на строй солдат в Кировабаде накануне землетрясения. Поганки растут быстрее благородных грибов. Чем примитивнее организация, чем больше она ориентирована на – потребление, тем экспансивнее ее рост. В этом преимущество паразитов, они освобождены от созидания. Это показал фашизм, это подтверждает экстремизм, рожденный на волне перестройки и способный лишь на разрушение.
В Спитаке за неделю, что я здесь не был, мало что изменилось. Погибший город. Вывозят развалины. Очищены котлованы для нескольких домов. Потихоньку подрывают элеватор. Сразу взорвать его не дают местные рабочие, по их расчету – внутри должно быть еще четыре трупа, а в городе трупы уже не ищут. Их или их смерзшиеся части обнаруживают попутно, при разборке завалов. Находят одежду, документы, семейные архивы, ценности. Кладбище увеличилось более чем вдвое.
Проезжаем мимо одного из полуразрушенных домов; На 4-м этаже на стене, открытые всем ветрам, висят часы. Стрелки показывают 11.45… А кажется, что маятник тихо скрипит: «Спи так, спи так, спи так…»
Для восстановительных работ призваны офицеры и солдаты запаса. Саратовский, Тбилисский, Ереванский полки ГО, формирования из других регионов страны и, конечно, силы Закавказского военного округа. Тбилисский полк стал бастовать: плохо кормят, нет условий (нормального жилья, воды и пр.), призвали на две недели, а сидят уже четыре и т. д. Ереванский молча разошелся, будто бы в связи с Новым-годом. И теперь их нет. Русские полки еще держатся, и на них все здесь держится. Рабочие – заросшие, грязные, неделями не видящие горячей воды. Сухие пайки. Нет овощей, нет лука, нет чеснока. Одна радость – в перерывах или после работы посидеть у костра или у печки. Болеют многие: обостряются старые болезни – язвенная, гипертоническая, астма (у многих удушье развивается от пыли при расчистке завалов), возникают новые, особенно простудные, с болезнями зубов что делать – не дома же. Ропщут люди справедливо, тем более чувствуя и видя каждый день армянский «героизм».
Есть явное противоречие между словом и делом: вроде бы, судя по телевидению, вся страна, а на деле – усилия гражданской обороны и округа, личный состав которого к тому же собираются сокращать. Конечно, здесь кладбище Армении, кому охота убирать собственное кладбище, но невольно здесь, на обдуваемых холодными ветрами склонах, вспоминаются ереванские улицы, заполненные сотнями богатеньких торгашей и бездельников, поющих гимн армянскому «единству» и исключительности. МЗ Армянской ССР тоже лишь изображает работу. Работать в условиях, где нельзя заработать, не хотят и не умеют.
Ложь утверждений о патриотизме, о высокой, утонченной культуре и нравственности, якобы не сравнимой с культурой и нравственностью соседних мусульман, особенно очевидна здесь, у развалин Спитака, в холодный январь 1989 г. Нет широты души. Даже то бесспорное милосердие, которым страна в едином порыве согрела Армению, то доброе, за которое кланяются, тут же обрастает двусмысленностью, недосказанностью, слухами. Если детей вывозят, то значит – утечка мозгов в Россию взамен русских потенциальных алкоголиков. Если Горбачев приехал в Армению (декабрь), то потому, что он зарабатывает политический капитал на армянском несчастье и т. д. Умничанье, стремление оболгать простоту души.
В горах, чуть дальше Спитака, – эпицентр землетрясения, место разлома скальных пород. Когда рухнули крупные оборонные склады в Спитаке, в Налбанде, уже на следующий день – какая осведомленность! – толпы бородатых пошли штурмом грабить добро. Десантники отстояли. И вновь откровенный бандитизм объяснили тем, что армяне требовали «свое», а ведь там – общероссийское добро.
Приехали в госпиталь. Над палатками вертикально поднимаются дымки. В приемном отделении – та же жаркая печка и идет прием. Толпится народ, в том числе рабочие с элеватора. В палатах – больные, которых немного. Лаборатория довольно хорошо оснащена, начальник– призванный из запаса биохимик из Ростова. Посидели с терапевтом Бучинским в палате интенсивной терапии, попили чаю. Все ждут приезда Фёдора Ивановича из Еревана с совещания у министра обороны.
Когда сидели в палатке, произошло землетрясение. Стул, на котором я сидел, вдруг стал приплясывать и покачиваться как на мягких рессорах – вверх-вниз, вверх-вниз. Закачалась палатка. Я не сразу понял, что происходит, но ощущение было приятным и вызывало удивление. Когда подпрыгивание окончилось, палатка еще продолжала раскачиваться по инерции. Бучинский буднично пояснил: «Три балла». Здесь к этому привыкли. За декабрь произошли тысячи таких небольших толчков. Ждут повторного сильного землетрясения (6–7 баллов) в этом же районе 4–7 января.
Спитак – солнечная долина. Прелесть, а не местечко… рядом с тысячью могил. Из-за опасности повторных сильных землетрясений Спитаку ищут новое место поблизости.
Прибыли Комаров и Коробов. Их окружили офицеры и генералы. Все в куртках, толстых брюках и валенках. Начальник госпиталя дал пояснения, рассказал о нуждах. Госпиталю еще работать, несмотря на все трудности палаточной жизни в горах зимой, он – единственное квалифицированное лечебное учреждение в городе, на него замыкается не только армия, запасники, но и население, в том числе ближайшах сел. Однако в перспективе – строительство норвежского (?) госпиталя, и пришло время выбирать место для нашего госпиталя «под крышей» в соседнем Кировакане, с тем чтобы оставить здесь поликлинику с 20-коечным лазаретом для дифференциальной диагностики.
Насущная проблема сейчас – это возможность дополнительного отепления палаток. Переходя от палатки к палатке (я уже продрог на ветру в шинели и в ботинках), пять генералов глубокомысленно обсуждают различные технические решения вопроса, исходя из своего опыта. Но, как ни крути, что ты сделаешь в горах. Самое эффективное – это добросовестный солдат-истопник. Один солдат – одна печка.
Затем генералы уехали в Кировакан решать вопрос с местным начальством о размещении госпиталя. А я еще долго бродил от палатки к палатке, грелся в приемном, слушая рассказы людей, больных, женщин из города, рабочих с элеватора. Время перевалило за три часа, несмотря на солнце, вдруг поднялся ветер с гор – предвестник землетрясения. Пообедал в столовой. Особенно вкусным был горячий кисель с белым хлебом. Да, приехать сюда и уехать, это еще ничего, хотя, скажем, Федору Ивановичу в его 68 лет это тяжело. А жить здесь – страшновато. Вспомнил слова здешнего главного терапевта Конакова, сказанные мне по дороге в Спитак: «Три дня на Кавказе – ода, три месяца– три строчки, три года – ни звука».
Возвратилась из Кировакана «Волга». Позвали меня, попрощались с госпитальными и поехали в Ереван. Комаров больше молчал, чувствовалось утомление. Раздал нам и шоферу по леденцу и сам с удовольствием его схрупал. На перевале вышли размяться. Мороз. Снег белый, твердый наст. Солнце склонилось в голубом небе. Вдали – двугорбый Арарат. С. Б. Коробов притулился и заснул, подремывал и Комаров. Чувствовалась какая-то отдаленность, видимо связанная с его усталостью. Но очевидно было, что человек он простой, внимательный к людям. Побеспокоился, когда садились в машину, пообедал ли я, по дороге выслушал мои соображения об особенностях внутренней патологии при травме и СДР у пострадавших. Короткий одобряющий отклик, быстрая и деятельная реакция. «Работайте по своему плану, главное – быстрее обобщайте накопленные наблюдения».
Эта поездка в Ленинакан и Спитак позволила многое увидеть.
В госпитале – обычная жизнь, успели к ужину. Вечером возвратился в номер, а на стуле презент: бутылка коньяка, персики, груши и жареная курица. И записка с благодарностью от родителей солдата Симоняна. Курицу я отдал дежурной по этажу – седой старухе. А фрукты отведал.4.01. Симонян поправляется. Мама его – сияет. Пришлось поругать ее и поблагодарить. А в ответ подарить экземпляр собственной книжки, изданной в Саратове, с надписью: «Маме солдата Симоняна с пожеланиями благополучия личного, семейного, национального и интернационального».
Сосед его – Назаретян, 25 лет, без ноги, удивительно красивый армянский юноша (он похудел и выглядит юно). Оказывается, он инженер. Пока его откопали, ребенок, который был у него на руках, уже умер. У него держатся фантомные боли, но он терпелив и скромен в своих требованиях. Ходит на костылях. Когда вхожу в палату, непременно приветливо улыбнется. И я ему. Возле него, мне кажется, я становлюсь добрее. Он как бы говорит мне: «Не сердись, не судите нас строго, мы разные, в семье не без урода».
В разговорах с армянами, в госпитале, на остановке, в очереди – везде один мотив: «Нет радости, и, если нет слез и рыданий, все равно сердце разрывается. Армения истощена». Да, горе нескончаемо. Смерть и боль уступают место долговременным страданиям искалеченных, шествию армии калек. Природная, генетически заложенная в этом народе печаль пополнилась новой порцией горя. И помнить ее будут так же ярко, как 5–7 других важнейших событий в жизни армян за 2000-летнюю историю народа. И все же: народ, смотрящий в прошлое, не имеет будущего. Хотелось бы прочесть армянских писателей и поэтов. Хотелось бы прикоснуться к вечному этого народа, а не к той мутной воде, в которой ищут дивиденды современное ворье и националисты.
Пошел в библиотеку. Но в Ереванском военном госпитале не оказалось ни одной книжки армянских авторов – ни в оригинале, ни переводной. И это в госпитале, где в обычное-то время всегда лежит до трех десятков солдат-армян. Какое недомыслие и политическая близорукость! Серия замполитов госпиталя прошла мимо интернационального воспитания! Чего же мы хотим?! Кто же мы сами, как не кичливые «иптернационалисты»-словоблуды?
Сегодня в Спитаке и его округе – землетрясение до 6 баллов, то, что ожидалось. Обрушился один из аварийных домов. О жертвах не говорилось. В зоне землетрясения – министр обороны Язов.
«Армения – страна с перебитым позвоночником, ей уже не встать», – сказал мне один из безногих, ожидающих протезирования. Что мне было ему ответить? Ему самому и вправду не встать. И тем не менее, несмотря на то, что в больницах Еревана лежат еще тысячи раненых, в Армении уже более актуальны межнациональные страсти. Девальвация остроты положения, яркое постепенно становится закулисным. Тысячи калек ощущают себя обузой для страны, для семьи, для себя. Стоит тихий стон. И этот стон уже не только от боли, не только от мучительных воспоминаний, но и от страха перед предстоящим забвением.
Наблюдая за больными (а в госпитале их уже менее 150), заканчивая обработку историй болезни, обращаю внимание и на эту сторону дела. 4–5—6-я недели после СДР – это особый период – дебют реабилитации, пока еще в основном физической и функциональной. Процесс этот хромает, спотыкаясь о залежи дистрофии органов, отсутствие резервов, дефекты ассимиляции, глубочайшие душевные раны. В последующем, когда раны зарастут, пострадавших ждут проблемы главным образом психологической и социальной реабилитации. Нужно детальнее осмыслить именно эти – следовые – реакции.
Еще до Нового года мне удалось дозвониться в Баку Мамедову Шахвеледу Агаевичу, начальнику военной кафедры Азербайджанского медицинского института, которого знал с 70-х гг. Рассказал ему про сына, про то, что тот в Баку, дал его координаты. А сегодня узнал, что Мамедов повидал Сергея и помог ему. Узнал, что в ночь на Новый год у того было очередное патрулирование. Новогодние темные улицы Баку освещались всполохами жаровен шашлычных и взрывами разноцветных ракет. К Сергею и солдатам подошел азербайджанец и подарил миску горячего плова и бутылку красного бакинского «Шампанского». Что было делать? На брата пришлось по 100 граммов с пузырями… Прав был в новогоднюю ночь полковник Коробов, успокаивавший меня рассуждением, что именно сейчас, когда мы пьем водку в Ереване, мой старший лейтенант делает это в Баку. И все же подкатывалась тревога: как он там, на темных Бакинских улицах. У солдат автоматы, а магазины к ним – у него… «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь….»5.01. С утра еще одна поездка в больницу Эребуни, теперь уже на городском транспорте. В солнечный зимний день город кажется розовым с голубым… Как всегда, полно машин. Высокий Дом молодежи. Говорят; что ленинаканцы, слывущие в Армении остряками, в свое время окрестили его «кукурузным початком». Памятник Матери-Армении с мечом. Памятник Абовяну. Поэт очень похож на нашего Пушкина. Больница неуютная. Длиннющие, холодные, какие-то враждебные переходы. Владимир Иванович Кочаровец все еще трудится здесь, исследуя динамику микробной флоры ран и крови, иммунные сдвиги. Все это важно для понимания особенностей раневого процесса, в частности у ампутированных с гнойными осложнениями. Удивительно, но не наблюдалось случаев газовой гангрены, и сепсис был редок.
Повторил свой первый обход верхних этажей. Больных стало меньше, многих уже не увидел, в том числе «филолога», «шабашника»… Видимо, переведены для протезирования. А старый солдат с ампутированной стопой, поврежденной еще в годы войны, лежит на прежнем месте. Рядом с ним старуха в платочке. Улыбается щербатым ртом, считает, что скоро сделают протез… Позже я встретил ее в коридоре, прижавшейся к стене, в слезах. «Старик мой не знает, что сыну в другой больнице ногу по бедро отняли». Вот тебе и еще один удар приготовлен, солдат.
Отделение реанимации опустело, но неутомимый Эдик здесь. Сюзанна на том же месте – тоненькая, как свечечка. На мониторе. На бледном лице черные брови дугой. Спит. Ускользающая жизнь. Перевязывают больную с ампутацией бедра. Громадная красная кровоточащая рана на уровне ягодицы и пупартовой связки, из которой торчит кость. Тампонами и ножницами удаляют некротические ткани и гной. 29-й день после травмы, сколько же можно удалять. Ей на раневую поверхность накладывают особую пленку, пропитанную противомикробной смесью… Она поднимает голову, силясь увидеть, что делают хирурги. Громко стонет, срываясь на крик; «Ничего не осталось!»
Идем с Эдиком в палату, где лежал больной со столбняком. Тот поправляется. Лежит без аппарата искусственного дыхания. Рядом – родственники.
Напротив – пожилая женщина. Поступила из Кировакана 2 января. Эдик сердится и говорит, что здесь причина столбняка – дефект работы госпиталя. История этой женщины такова:
Меликян Соня Габр., 57 лет, из Спитака поступила в госпиталь 9.12. Во время землетрясения ее завалило обрушившимся домом, при этом левая кисть была прижата горячей плитой. С диагнозом – инфицированный ожог левой кисти III б ст. находилась на лечении до 31.12. (и я мельком видел ее в одной из палат). 26.12. левая кисть была ампутирована. Выписана к родственникам в Кировакан. А три дня спустя в связи с ухудшением ее вновь направили в Ереван, на этот раз в больницу Эребуни, где был установлен диагноз столбняка (тризм, затруднение глотания). Применены лечебные сыворотки, но безуспешно. Сейчас ее состояние расценивалось как средней тяжести (отсутствовали дыхательные расстройства).
Было выяснено, что при поступлении в военный госпиталь противостолбнячный анатоксин ей введен не был. Было установлено также, что хирург – лечащий врач высказывал подозрение на столбняк еще в 20-х числах декабря, но не был поддержан невропатологом. Обратите внимание на его записи в истории болезни госпиталя:«22.12. Жалобы на затруднение при открывании рта. Тризм жевательных мышц, ригидность затылочных мышц, фасцикуляции мышц в непосредственной близости от…» А заключение невропатолога: «Заболевания нет. Микстура Павлова».
«25.12. Жалобы на невозможность полного открывания рта. Объективно: поведение во время осмотра установочное, разговаривает со стиснутыми зубами, при отвлечении внимания открывает челюсти. Мышечный тонус хороший. Диагноз: истерическая реакция. Реланиум».
28.12. Та же констатация.
«30.12. Поведение установочное. Разговаривает сквозь стиснутые зубы. Выражен повышенный тонус, по просьбе расслабляется. Седуксен». Столбняк «стучался в дверь с табличкой «истерическая реакция».