Аромагия
Шрифт:
— Спасибо, — я заставила себя говорить ровно. Потом встала и, нащупав склянку с успокоительным, отмерила двойную дозу. Я глотком выпила противную на вкус жидкость и устало подумала, что много раз предостерегала пациентов не превышать количество лекарства, а теперь сама грешила тем же самым. Впрочем, сейчас мне нужно было спокойствие — пусть заемное и временное. — Я понимаю, что вы руководствовались самыми лучшими побуждениями.
— Конечно, голубушка, — кивнул инспектор, потом вдруг взял меня за руку и заглянул мне в глаза. — Голубушка, я на вашей стороне! Но что я могу сделать?
— Ничего, — согласилась я, пожимая в ответ его теплые пальцы.
— И
Подозреваю, он просто пытался довольно неловко перевести разговор на более безопасную тему, однако в тот момент я была ему за это благодарна.
— Давайте, я расскажу по дороге! — предложила я.
— По дороге куда? — поинтересовался инспектор, с готовностью вставая.
— Увидите! — усмехнулась я…
Выйдя из «Уртехюс», я ненадолго остановилась, жадно глотая морозный воздух. Боль и гнев переполняли меня, грозя вскипеть и выплеснуться, словно молоко на плиту. Сейчас мне впору самой себе прописать длительное лечение на водах или, скажем, на морском побережье. Вспомнилось море — голубое, опалесцирующее под светом луны, теплое и ласковое. Море в Хельхейме сурово, под стать здешней земле. А летом в Мидгарде оно мурлычет и ластится к ногам, как ласковая кошка… Боги, милосердные мои боги, неужели я никогда больше его не увижу?! Боль полоснула по сердцу, не давая вздохнуть. Ингольв никогда не отпустит ни меня, ни Валериана. Так что я прикована к этим суровым местам ржавыми кандалами долга…
И совсем как этот остров, живу на хрупкой грани между ледником и вулканом… Это сравнение заставило меня нервно рассмеяться.
Я обхватила себя руками за плечи, пытаясь унять рвущийся наружу смех, а инспектор, смерив меня обеспокоенным взглядом, поинтересовался:
— С вами все в порядке, голубушка?
— Вполне, — покривила душой я, с его любезной помощью (несмотря на преклонные лета, он все еще оставался крепким мужчиной) усаживаясь в кэб. И поспешила сменить тему: — Инспектор, меня беспокоит, что в Ингойе появилось множество лекарств, которые не проходили через мои руки. В Хельхейме очень бедная флора, а значит, почти все компоненты для зелий привозные. И все поставки трав проходят через мои руки или через аптекаря Фроста. Так откуда же?..
Я не договорила, внезапно осознав, что слишком много нитей в этой истории вело ко мне.
Инспектор не отрывал от меня внимательного взгляда.
Принюхаться (в буквальном смысле) к его отношению мне не удавалось — в кэбе царил резкий запах хлора. Должно быть, кто-то из недавних пассажиров загадил кабину настолько, что вознице пришлось основательно ее отмывать. Въевшиеся в обивку запахи пыли, пота и табака просто сногсшибательно сочетались с хлором и дешевым заменителем лимона.
У меня вдруг закружилась голова, и я сжала пальцами виски. Меня, единственного аромага в Ингойе, теперь так просто обвинить в злоупотреблении. Скажем, в том же изготовлении приворотного зелья. Разумеется, это не мансег, за применение которого по закону положено пожизненное изгнание. Впрочем, от изгнания я бы как раз не отказалась…
Прямых доказательств, конечно, не найдется. А вот с косвенными указаниями все обстоит намного проще. «Кто, если не ты?» — вопрос сакраментальный и, увы, пока безответный.
И эта интриганка Сигнё — приходила ли она ко мне по собственному почину, или же это был ход в чьей-то интриге?
— Но кому я могла помешать?! — вырвалось у меня.
— Ну, — инспектор потер переносицу и выразительно
Я невесело хмыкнула. Если вдуматься, он был совершенно прав: многим хотелось бы убрать меня с дороги. Муж, свекор, Ингрид, даже доктор Ильин — и список можно продолжить.
— Одно можно сказать почти наверняка — тот, кто так старается бросить на меня тень — и есть убийца мэра, — сказала я, и только когда слова облачком пара сорвались с губ, поняла, что проговорилась. — Иначе выходит слишком много совпадений.
— Расскажите мне все, голубушка, — мягко попросил инспектор, взяв в свои ладони мою озябшую руку.
Что мне оставалось делать?..
Он выслушал, не перебивая ни взглядом, ни словом. И заговорил, негромко и веско, только когда я умолкла:
— Значит, господин Исмир соврал мне, чтоб вас выгородить, голубушка?
— Выходит, именно так! — я прямо встретила его лукавый взгляд.
— Хм, — инспектор Сольбранд первым отвел глаза и задумчиво потер переносицу, потом снова взглянул на меня, и на этот раз глаза его были серьезны, и запах — горько-соленый аромат розмарина. — Голубушка, вы простите старика, но раз так… Он сможет защитить вас и в остальном, понимаете?
— Понимаю, — медленно кивнула я. Мудрые глаза его были печальны.
Надо думать, попросить защиты у Исмира действительно стало бы наилучшим выходом из той весьма затруднительной ситуации, в которой я оказалась. Жаль только, что отношения между нами совсем не такие, какими представлялись инспектору. Впрочем…
— Спасибо! — порывисто сказала я и, движимая внезапным порывом, обеими руками сжала крупную ладонь инспектора Сольбранда.
— Да за что же, голубушка? — улыбнулся он.
— Вы мой единственный настоящий друг здесь, — призналась я. — Как бы все ни сложилось в дальнейшем, я хочу, чтобы вы это знали.
— Это вам только так кажется, голубушка, — покачал головой инспектор. — У вас много друзей, просто вы… — он помолчал, видимо, раздумывая, но все же закончил: — Вы просто мало что вокруг замечаете. — Видимо, лицо мое стало странным, потому что он тут же поспешно извинился: — Простите, голубушка, если что не так! Я не умею ловко говорить, но обидеть вас не хотел.
Губы мои дрогнули в горькой улыбке.
— Я не обиделась, — глубоко вздохнув, вымолвила я. — Глупо обижаться на правду.
После смерти Фиалки я действительно заперлась в своем крошечном мирке, не желая замечать ничего, что выходило за его пределы. Зато боль, которую я переживала теперь, казалась всего лишь легким отголоском той безудержной, звериной тоски, которая сжигала меня тогда. Не так давно я сказала Петтеру, что сердце мое умерло на могиле дочери. А то, что теперь саднит в груди — это только фантомная боль, какие бывают после ампутации конечностей.
Но без сердца — не мышцы, разумеется, а эфемерного средоточия чувств — вполне можно прожить.
В памяти всплыло лицо сына — рыжие, как у меня, вихры топорщились вокруг высокого лба. Он так походил на меня, только глаза отцовские, чуть навыкате, бледно-голубые, опушенные неожиданно темными ресницами… Мне было ради чего жить, и понимание этого позволило унять боль, привычно спрятать ее подальше — запереть в шкатулку чувств и мыслей, тщательно скрываемых от окружающих. Позже мне будет очень плохо, но это будет потом. А сейчас вспомнить бабушкины наставления о том, что женщина должна быть похожа на цветок: нежный, свежий и хрупкий. Пусть на губах играет полуулыбка, осанка будет идеальной, а плавные жесты не должны выдавать ни нервозности, ни злости.