Аромагия
Шрифт:
Помню, как летом часто выбегала на опушку леса, откуда было прекрасно видно дорогу из города, и встречала дилижанс, проходящий по этой дороге каждый день. Помню, как обнимала шершавый ствол сосны и до рези в глазах всматривалась вдаль. Как из зажмуренных глаз катились слезы, и как колкий аромат хвои словно гладил мое зареванное лицо…
Когда-то я поклялась себе, что никогда не оставлю своих детей, что они не узнают, что значит долгие месяцы быть оторванными от самых родных людей…
А Ингольв, будто в насмешку, заставил меня нарушить это обещание, отослав Валериана.
Впрочем,
Горничная, пролепетав, что сию минуту подаст заказанный кофе, выскочила из комнаты столь стремительно, что рисовать в воздухе перевернутую руну ансуз — молчание — пришлось в последний момент.
Помнится, дедушка, не чуждый искусству эрилей, учил меня таким образом избегать ненужных разговоров. А бабушка всегда возражала, что единственный действительно надежный способ в этом случае — немедленно увольнять болтливую прислугу…
Не в силах сидеть без движения, сохраняя подобающе безмятежное выражение лица, я вскочила и принялась мерить шагами гостиную, краем уха прислушиваясь к звукам в коридоре. Впрочем, на слух не стоило особенно полагаться, а вот горьковатый аромат кофе слышно издалека.
Я коснулась бархатной обивки дивана, гладкой атласной подушечки, погладила обшитую деревянными панелями стену — в Ингойе это считалось роскошью. Покрытая светлым лаком поверхность казалась теплой и сияющей, как нагретый телом янтарь.
Поневоле вспомнился поистине царский подарок Ингольва — моя спальня, полностью отделанная драгоценной древесиной. Ни тогда, ни сейчас он не объяснил, отчего вдруг проявил такую щедрость. Ингольв склонен дарить вещи, которые можно с гордостью демонстрировать знакомым. А тогда безо всяких объяснений преподнес то, чего мне действительно хотелось. И сердился, когда я пыталась благодарить. Надо думать, сам стыдился своей неожиданной слабости…
Боги, милосердные мои боги! Как много мы с Ингольвом пережили вместе, сколько ошибок — глупых и непоправимых — наделали…
Обиды, как щелок, разъедают любовь…
Я опустилась на диван и прикрыла глаза, листая воспоминания, как старую книгу. Вот тут на полях нарисована смешная рожица, тут завернут уголок — на память, потому что эту страницу тянет почаще перечитывать, а тут следы жирных пальцев…
Последние главы написаны зелеными чернилами — того неприятного оттенка, что отчетливо пахнет желчью. Столько обид и боли, непонимания и унижения, что поневоле задумаешься, под силу ли дальше нести этот тяжкий груз. Или сбежать, куда глаза глядят — налегке, радуясь хотя бы тому, что удалось унести ноги. Вот только слишком много придется оставить позади.
Я ко многому здесь прикипела сердцем, и никак не могу бросить на произвол норн единственного сына и могилу дочери, «Уртехюс», Уннер и хель.
Несмотря ни на что, мне есть чем дорожить. И что бояться потерять…
Я настолько глубоко погрузилась в омут воспоминаний, что от скрипа двери сильно вздрогнула и заморгала, словно просыпаясь.
Расправить плечи (и когда я успела их сгорбить?!), поднять подбородок, торопливо мазнуть по губам вежливой улыбкой… И наткнуться на яростный взгляд, полный
Колльв выглядел помятым и будто заледеневшим, только глаза сверкали на мертвенно-бледном лице. Черные волосы стянуты в косу, но вокруг лица топорщились выбившиеся из прически пряди, а ворот рубашки — дорогой, из вышитого серебром белого шелка — небрежно расстегнут и измят.
И пахло от него так, что я поморщилась, досадуя. Духами он полился щедро — наверняка полфлакона извел. Душистый табак и пряный кардамон, смолисто-сладкий ладан и будто чуть плесневелое землистое пачули, ладан и мускус. Редкостные, очень стойкие и крепкие благовония, сквозь которые пробивался запах пота…
В такой сумятице «верхних» — наносных — ароматов невозможно толком различить тонкое благоухание чувств. Надо думать, это неспроста.
— Вы просили кофе, — произнес он, будто с натугой выдавливая из себя слова. — И я подумал, что вы не откажетесь от десерта.
Как щит, выставил вперед поднос, на котором красовались чашечки, блюдца и кофейник из дорогого фарфора. И сокровища, которые для меня куда дороже старинной посуды: творожно-манная запеканка со сметаной и свежей малиной; рассыпчатый яблочный пирог, пахнущий сливочным маслом; маковый штоллен, щедро посыпанный сахарной пудрой…
Прямо слюнки текут! Возможно, я была несправедлива к милому господину Колльву? Человек, готовый порадовать ближнего своего чем-нибудь вкусным, не может быть злодеем!
Я усмехнулась: оказывается, мою симпатию так легко купить!
Впрочем, моя неприязнь к этому красавцу тоже обоснована не лучше. Женщины испокон веков продают себя в обмен на богатство и положение в обществе. Почему же мужчина не вправе поступить так же?
Пожалуй, стоит внимательнее присмотреться к господину Колльву. Хотя его неожиданное дружелюбие, несомненно, притворно — от начала до конца.
Добавить в улыбку сладости, заинтересованно склонить голову к плечу и протянуть руку:
— Благодарю вас, господин Колльв! Это именно то, что нужно!
Смуглое лицо озарилось ослепительной улыбкой.
Удержать одной рукой тяжеленный поднос, а другой деликатно сжать дамские пальчики — нелегкая задача, но он справился с ней с небрежным изяществом.
— Рад, что угадал ваши желания! — и поднес мою кисть к губам.
Машинально опустил взгляд и ошеломленно замер.
— Простите! — неловко произнес он, извиняясь неведомо за что. А горящие угли глаз разом остыли, даже словно подернулись пеплом.
На миг даже показалось, что в его взгляде мелькнула… жалость?
Я чуть не выругалась вслух: очарованная видом выпечки и сбитая с толку многообразием ароматов, я упустила из виду синяки на моих запястьях. Стоило поднять руку — и соскользнувший рукав позволил господину Колльву их разглядеть.
Боги, милосердные мои боги, как нестерпимо быть объектом чужой жалости! Она разит рыбьим жиром и чем-то кислым, оставляет во рту мерзкий прогорклый вкус…
Неловкость словно повисла в воздухе натянутой леской: невидимая прочная нить, заставляющая спотыкаться на каждом слове и жесте.