Аромат изгнания
Шрифт:
– Ты видел, дедушка? Это мое стихотворение ее вернуло! Волшебные слова! Волшебные слова!
Он улыбнулся и подмигнул мне. Его глаза всегда были для меня гигантской книгой, из которой можно почерпнуть все. Они были целым миром, глубоким и добрым миром. Пия изменила мое восприятие любви, сделав меня более свободной и способной любить, ничего не ожидая взамен. Любовь питается сама собой и растет, пока не достигнет неба. Та, что я несла в себе, была слишком тяжела для меня в таком юном возрасте. И дед взял на себя часть моей ноши, думая вернуть мне ее в тот день, когда мои непаханые земли будут готовы к посеву и жатве.
Однажды утром он пришел за мной в мою комнату.
– Луиза, ты мне нужна.
Мое сердце подпрыгнуло в груди. Я была
– Вот моя внучка Луиза, она поэтесса, – сказал ему дед.
Этот человек только что потерял двух своих дочек в аварии. Он пришел просить деда оплатить похороны. Дед, разумеется, выложил нужную сумму и пригласил меня, чтобы я написала письмо с сообщением об утрате родным старика, жившим в Алеппо. Вот тут я пожалела, что в школе столько смотрела на небо, вместо того чтобы старательно учиться правописанию. Дед усадил меня за свой письменный стол, рядом с глобусом, заливавшим комнату мягким оранжевым светом. Старик сел напротив меня. Когда я, дрожа от страха, писала письмо, мне показалось, что я раздвоилась и вижу себя делающей то же самое в другом городе. Мне не пришло в голову, что дед, позвав меня сегодня утром, пролил в сердце старика немного отрады его ушедших дочерей. Когда он ушел, я невольно спросила себя, сколько же на этой земле людей с такими кровоточащими сердцами.
4
Большое здание сиротского приюта, попечителем которого стал мой дед, манило и завораживало меня. Это был старый дом собраний мормонов, в котором сохранился большой крытый бассейн, служивший прежде для ритуалов второго крещения. Я часто думала обо всех этих детях, засыпающих вечерами без маминого запаха лаванды.
Пьер, Мария и я примерно раз в месяц бывали в сиротском приюте с дедушкой и мамой. Когда мы входили в большое здание, сердце сжималось при виде брошенных детей. У них были уроки, точно так же как у нас. Наверно, некоторые тоже мечтали, улетая глазами в небо. Мама всегда была с ними ласкова. Они поднимали на нее взгляды, алчущие нежности. На несколько часов она становилась единственной звездой в их пасмурных небесах. Пьер быстро заводил друзей среди самых озорных, и дедушка, который терпеть не мог баловства, ласково, но твердо призывал его к порядку. Брат, казалось, всегда искал причину ослушаться, но в конце концов повиновался, как бы нехотя.
Я же познакомилась с Жилем, маленьким робким сиротой старше меня на год. Как только я его увидела, мое сердце забилось чаще, я даже испугалась, что Жиль услышит его стук в тишине. Его темные волосы и смуглая кожа удивительно контрастировали с очень светлыми зелеными глазами. Когда они устремились на меня в первый раз, я невольно ощутила связь с ним, как будто он безмолвно говорил со мной на своем таинственном языке. Жиль был непохож на других и всегда держался в стороне. Когда мы входили в класс, дети замолкали и смотрели на деда с почтением и благодарностью – монахини давно объяснили им, что они обязаны своим спасением этому доброму и благородному человеку. Но Жиль глядел на него иначе. Казалось, в нем трепетала обида, стойкая, хоть и неуловимая. Его колючие глаза обладали силой пули, выпущенной в упор. В приюте было около ста двадцати детей, и мне поначалу не представлялось случая обратиться к нему. Когда наступало время уходить, по классу проносился печальный вздох. Я искала взгляд Жиля, затерянный среди других. Иногда он смотрел на меня лишь в самую последнюю минуту, когда
Вернувшись домой, я устремлялась мыслями к Жилю: вот он, наверно, идет в столовую среди сотни таких же невинных, брошенных на съедение жизни. Потом наступал час обеда. Пьер, Мария и я гуськом направлялись в маленькую ванную вымыть руки и прополоскать рты. Монахини в школе советовали нам хорошенько полоскать рот, чтобы ложь не разъедала изнутри наши тела. Я лгала нечасто, но в сомнениях так усердно полоскала рот, что Пьер смеялся надо мной.
Я посвятила в тайну моего сочинительства только деда, потому что боялась колкостей Пьера, всегда готового посмеяться над моими чаяниями. Он любил соревноваться и терпеть не мог проигрывать. Этот последний пункт часто беспокоил дедушку, потому что, сказал он нам однажды, «в жизни надо уметь проигрывать, чтобы иметь возможность выиграть». Но Пьер к нему не прислушивался. Его вспышки гнева были известны всему дому. Мы замечали знаки, предвещавшие их. Пьер становился белее снега, потом вдруг заливался багровой краской, как будто раскаленное пламя готово было его пожрать. У нас оставалось несколько секунд, чтобы укрыться, пока на дом не обрушилась гроза. Зачастую деду приходилось выходить из своего кабинета, чтобы успокоить Пьера, и тогда тот уходил к себе в комнату, устав от собственного гнева.
Открыв для себя слова, я обрела невиданную доселе силу, и долгие утренние часы, проведенные в школе, были мне все более невыносимы. Я смотрела на небо, затерявшись посреди скучного урока, и сочиняла стихотворения, пользуясь облаками как школьной тетрадью. Ветер толкал мое облако, словно переворачивал страницы времени. Часто я складывала ладони и опускала голову, вымаливая у Бога стихи.
– Пожалуйста, посей семена в моем сердце, чтобы дерево поэзии пустило во мне корни!
Однажды, вернувшись из школы, я искала повсюду мою тетрадь со стихами, но нигде ее не находила. Я обшарила все углы комнаты, неудержимая паника накатила на меня. Мое единственное сокровище исчезло. Меня вдруг выбросило в серые воды обыденной жизни. И снова я пошла к деду с покрасневшими глазами.
– Мы отыщем твою тетрадь, Луиза. Твои стихи не пропали. Ты их родила, теперь они живут своей жизнью.
Я посмотрела на него, ошеломленная этими словами.
– Но, дедушка, если ни Пия, ни мои стихи мне не принадлежат, есть ли вообще на этой земле что-то мое?
Дед посмеялся над этим вопросом, заданным под воздействием праведного гнева.
– Ничто не принадлежит тебе, Луиза. Но ты в ответе за цветок, который растет в тебе день ото дня.
Я опустила глаза, пытаясь заглянуть в себя. Потом побежала в свою комнату и выпила большой стакан воды, чтобы мой цветок рос побыстрее.
Вечером за ужином Пьер с важным видом прочел одно из моих стихотворений. Так вот кто украл мои слова! Я громко закричала, требуя мою тетрадь. Услышав наши вопли, пришла в гостиную мама. Я разрыдалась и пожаловалась на брата, открыв таким образом матери мои поэтические таланты самым жалким образом. Ей достаточно было без слов устремить взгляд своих больших глаз на Пьера, чтобы он встал из-за стола и вернул мне мою тетрадь.
Прости меня, дитя мое, что описываю все это так подробно, но мне нужно поделиться с тобой воспоминаниями. Рассказывая тебе все, я извлекаю их из сундука моей памяти, в котором они заперты слишком давно…
Папа часто уезжал. Когда он возвращался, Пьер, Мария и я с нетерпением ждали рассказов о его путешествиях. Страны, в которых он побывал, были для меня неиссякаемым источником грез. Особенно я любила, когда он рассказывал нам про Ливан и его пестрые базары.
– Тебе бы очень понравилась страна кедров, Луиза, – всегда говорил он мне.
Потом наступал столь желанный момент раздачи подарков – вещиц, которые он выбирал специально для нас. Я расставляла их в своей комнате с каким-то даже благоговением, зная, что каждый из этих подарков приехал из другой страны – Италии, Франции, Сирии, Египта или Ливана.