Артамошка Лузин
Шрифт:
— А как же мы поделим живой товарец? — И он показал на Чалыка и Агаду.
— Не разумею твоих речей, — уклончиво ответил Войлошников.
— Парнишку мне уступишь али девку не пожалеешь? — объяснил Тимошка.
— Об ясырях [9] уговора не было!
— Так-то оно так, — сказал Тимошка, — но если по-божески, то мне обиду ты преогромную делаешь.
— Какая обида! Ведь полный пай белок получаешь. За верную службу добавлю. Тебе ж ведомо — щедрый я купчина!
9
Ясырь — пленник.
— За этакую-то службу, упаси бог, и в тюрьму, а то и на плаху угодить можно.
Глаза у Войлошникова округлились, задергались губы:
— Ты что, в уме, Тимофей Иванович? Черные слова — тюрьма, плаха выкинь из головы, как сор, выкинь!
Тимошка ехидно сощурился, жиденькую бородку пощипал:
— Как же выкинешь слова-то эти? Торг-то мы учинили в запретном месте, в жилье тунгусишек, а не на ярмарке, как подобает честным купцам.
Войлошников побагровел, шагнул к Тимошке, глазами впился:
— Бесчестишь! — Купец тут же опамятовался, гнев сменил на милость: Шутник, ей-богу! Шутник, Тимоша… Кто же о нашем торге знает! Ты, я да тайга-молчальница.
— Так-то оно так, — повторил Тимошка и задумался: «А что, если?..» И Тимошка стал гнать эти мысли, творить про себя молитву. В уши вновь кто-то настойчиво шептал:
«А что, если ночью стукнуть Войлошникова и всю вину на тунгусишек свалить? Мол, у них такие повадки, сам едва душу спас. Поверят. Во очищение души от грехов поставить пудовую свечку в церкви Спаса».
Тимошка невольно вскрикнул.
— Олени пугаются, что орешь! — сказал купец.
Тимошка насупился. Ехали по темному ущелью. Серые отвесы гор сошлись в этом месте близко. Называлось это место Узкое горло. За ним, после крупного и каменистого спуска, открылась бесконечная долина.
— Вот ведь какой мальчонка! — сказал Тимошка. — Без всяких троп вывел на чистое место. А еще остановку просил.
И Тимошка и Войлошников хвалили Чалыка.
— Ладный тунгусенок! — Войлошников деловито растягивал каждое слово: — Имею намерение в христианскую веру обратить обоих и держать при своем купеческом доме в услужении.
Чалык ехал по мшистым зарослям, опустив голову. Из-под шапки выбились пряди черных волос, ветер трепал их. Видно было, что Чалык плачет. Плакал и прятал мокрые глаза от Агады. «Пусть моих глаз не видит, — подумал Чалык. — Если мужчина заплачет при женщине, сердце ее может от горя умереть».
Тимошка ерзал в седле, исподлобья бросал воровские взгляды на Войлошникова.
Стукнуть — и тайга схоронит. Эх, Тимошка, счастье твое за тобой бегает, лови его! Лови! А как заживет Тимошка… Батюшки, дух захватывает. Домина с подъездом, окна резные, двери дубовые. Пойдут мимо людишки, завистливо скажут: «Это дом купца Тимофея Ивановича Мочалкина…»
Подул северный ветер. Посерело небо, нахмурилось. Тучи поплыли низко, день стал походить на поздний вечер. С тревогой поглядел Войлошников на небо и, сняв шапку, перекрестился. Тучи заволокли небо плотной завесой. Олени беспокойно фыркали, часто спотыкались и шли, высунув языки. Тимошка, так же как и Чалык, слез с оленя и осторожно повел его. Шагали по мягким мхам, под ногами хлюпала студеная вода. Ветер усилился и рвал вершины деревьев. Ни одной живой твари не встретилось каравану. Чалык знал, что это самая страшная примета. Заметил это и Тимошка, он пытался перекричать ветер:
— Пташек даже нет — каково место! Глушь!
— Могила! — угрюмо ответил Войлошников.
Он кутался в шубу, натягивал шапку на уши, но с оленя не слезал. Усталый олень едва передвигал ноги, и Войлошников злобно толкал его ногами в запавшие бока.
Ураган обжег лица мелкими льдинками. Завыла свирепая буря, захлестала, закружилась в снежном вихре.
Олени сбились в кучу. Ехать было невозможно. Чалык вглядывался в снежную темноту и пытался найти хоть небольшой пригорок, но кругом расстилалась гладкая болотистая долина. Олени легли в хлюпающую болотистую слякоть, уткнули морды в землю. Долина забелела снегом. Тимошка и Войлошников сидели под шубой и прижимались друг к другу. Чалык и Агада прижались к оленям и дрожали от ледяного холода. Буря злилась и свирепела, снег валил не переставая.
Тимошка склонился над головой купца:
— Хозяин, ты жив?
Войлошников, дрожа, едва пробормотал:
— Аль не слышишь? Дышу…
— Погибель, погибель! — кричал Тимошка, и рука его крепко сжала рукоятку ножа, что висел у него на пояске.
«Один миг, одна минута — и я богач, купчина…»
— Ко мне прижимайся, Тимоша, крепче прижимайся — вдвоем-то теплее…
Голос у Войлошникова был ласковый, просящий. Рука Тимошка ослабла, ножик выпал.
Чалык и Агада терли друг другу руки, закрыв посиневшие лица от порывистого и жгучего ветра обрывками потрепанной оленьей шкуры.
— Надо вставать, — сказал Чалык: — мороз лежачих не любит.
— Мне не встать, — ответила Агада: — ноги мои стали палками, меня не слушаются.
Чалык вскочил и поднял Агаду. Она скривилась от боли, из глаз брызнули слезы.
Стали греться без огня, как учил старый Панака. Чалык и Агада крепко обхватили друг друга за плечи и закружились, поднимая то левую, то правую ногу. Чалык приговаривал:
Хор-хор-тор-ту, Нам тепло! Хор-хор-тор-ту, Нам тепло, тепло! Хор-хор-тор-ту, Нам жарко, жарко!Чалык и Агада быстро согрелись. Буря не переставала: злилась и свирепела по-прежнему. Тимошка не мог понять, кто может в бурю человеческим голосом петь. Долго прислушивался, не утерпел и высунул голову из-под шубы. Защищая рукой лицо от снежного вихря, он увидел две прыгающие тени. От страха закружилась у него голова.
«Это черти! — подумал он. — Они прилетели за моей грешной душой».
Тимошка стал быстро креститься, но пальцы не слушались, не складывались вместе. Он крестился и шептал невнятные слова. Наконец стал колотить застывшее тело Войлошникова: