Артамошка Лузин
Шрифт:
Не прошло и трех недель, как Агада и Тыкыльмо сказали:
— Сырого мяса нет, наши сумки туго набиты сушеными кусочками. К весеннему кочевью много надо: починить кожаные мешки, подправить седла, сшить обувь, в которой не страшна сырость.
Панака вышел из чума и подошел к дереву, на котором они с Саранчо сделали зарубки. Долго смотрел, потом вошел в чум радостный:
— Третий день, как Саранчо повернул кочевье и двинулся в нашу сторону.
Агада от счастья заплакала. Чалык вздохнул. Панака покачал головой:
— Глаза девки — ручей незамерзающий, всегда светлая вода капает.
Чалыку стало еще больше жаль Агаду. Он исподлобья поглядел на отца и подумал: «Убью на охоте зайца или птицу, печенку горячую за пазухой Агаде принесу».
Слепая Тыкыльмо обделывала шкурки белок. Она долго их мяла и скребла. Выделав, гладила, перебирала пальцами, а крепки ли — пробовала на зуб.
— Глаза потеряли свет, а руки все видят, и то счастье.
Тыкыльмо спросила, высоко ли ходит солнце на небе, не повернуло ли оно на тепло.
— Вчера оно сильно грело мне лоб…
— Ты не ошиблась, Тыкыльмо, — ответил Панака: — солнце ходит высоко. Однако, холоду еще много и до весны далеко.
Тыкыльмо вздохнула.
Панака задумался, почему слепая спросила о солнце: «Зачем слепому солнце? Слепому и при солнце ночь, а согреться можно и у очага».
Тыкыльмо терла глаза грязной тряпкой и тихонько всхлипывала. Панака рассердился сам на себя.
Чалык прибежал из тайги с большой радостью: он нашел кладовую белки. Отыскал он ее не сразу. Первой обнаружила кладовую белки мышь. Чалык долго глядел на снег и увидел длинную кружевную дорожку.
«Ага, мышь бежала!» И он пошел по следу.
Дорожка привела к большому дереву. У дерева воровка-мышь выронила несколько орехов. Чалык взял орех, раскусил, съел вкусное зерно и стал старательно искать кладовую белки. Хитрая белка не положила своих запасов в большое дупло, а устроила кладовую в дупле, под большим корнем этого же дерева. Чалык едва отыскал вход в кладовую: очень хитро белка закрыла вход мхом и сухими веточками. Чалык освободил руку от рукава, просунул в нору и вытащил горсть запасов белки. Это были сухие грибы, колоски таежных трав, сухие ягодки костяники и орехи. Чалык набил орехами свою охотничью сумку и заторопился в чум.
Панака разгрыз несколько орехов, обрадовался:
— Где нашел, мужичок, кладовую?
— В дупле под корнем дерева.
— А след белки к нему был?
— Нет. По следу мыши нашел кладовую.
— Не для мыши ли делала запас белка?
— Однако, для мыши… Нет, — растерялся Чалык, — для себя.
— Ой-ой, мужичок, хитрость белки разгадать не можешь! — щурил глаза Панака.
Чалык задумался. Панака не унимался:
— След у дупла хорошо смотрел?
— Хорошо.
— Плохо! — рассердился Панака.
Чалык вспомнил:
— Мышь мертвая у дупла лежала.
Панака сказал:
— Белка хитрая. Она сразу поймала мышь-воровку, но дала ей время дорожку протоптать, чтобы самой потом по этому следу ходить в кладовую. А чтоб другим мышам отбить охоту воровать, она убила мышь и положила у самого входа. Другие мыши придут, увидят мертвую подружку и скажут: «Тут мышей не милуют, насмерть бьют», — и убегут в страхе в свои мышиные норы.
Все слушали рассказ старого охотника, удивлялись, как он много видел, много знает. Только Чалык от досады кусал губы. Панака спросил его:
— Все ли взял из кладовой?
— Все, только грибы оставил.
— Хватит ли белке до весны?
— Хватит.
— Много ли у нее запасов?
— Много.
Панака почесал за косичкой, вздохнул:
— Запас у белки большой — зима длинная…
— Почему так? — спросила несмело Агада.
— Всегда так бывает: если зверь большой запас готовит — длинная зима будет.
«Никто не видит моего сердца»
Жить становилось с каждым днем тяжелее. Мало становилось зверя. А гоняться за зверем на лыжах — много надо сил. И Панака стал думать о перемене стойбища. Ночь он спал плохо. Слышал, как всхлипывала у костра Тыкыльмо, и в голову его лезли тревожные мысли: «Как кочевать на пяти оленях? Никакой поклажи не увезти».
Панака посоветовался с сыновьями. Решили кочевать в сторону восхода солнца, ехать пять дней и у реки поставить чум. Трижды придется делать один и тот же путь.
Нагрузив пять оленей, первыми отправились Панака и Чалык.
Опустел чум. В нем остались только Тыкыльмо, Талачи и Агада. Одой ушел на охоту. Тыкыльмо сучила жильные нити. Агада и Талачи шили маленькие унты и парку. Талачи ждала ребенка, и женщины торопились до прихода мужчин в чум приготовить все необходимое для него.
Женщины слегка покачивались и пели протяжно и жалобно, как вьюга стонет в дымоходе. Каждая пела о своем. Тыкыльмо — о светлой речке, где тонет золотой месяц и купаются синие вершины гор; Талачи — о маленьком сыне, у которого губы краснее костяники, глаза хитрее лисьих, а ручки цепкие, как лапки серебристой белки. Агада нежно пела о том, кто уколол ее сердце иголкой и посмотрел в глаза синей звездочкой, кто к ее щеке приложил свою горячую щеку.
Одой вернулся с хорошей добычей — убил горного козла. Сбросив парку, Одой молча взял нож.
— Огонь умрет — что сидите! — рассердился он.
Агада быстро вышла из чума и вернулась с охапкой сухих сучьев. Костер ярко вспыхнул, и забегали по чуму желтые пятна.
Одой обдирал козла. Вокруг чума выли и бесновались голодные собаки. Тыкыльмо облизала шершавые губы:
— Чую мясо доброго зверя.
Одой молчал. Ответила Агада:
— Оленчика маленького добыл Одой.
— Однако, нет, — ответила Тыкыльмо, — у оленей нет сейчас оленят.
Одой рассмеялся:
— У Агады глаза даже зайца от белки не отличат!
Агада обиделась: она и сама знала, что ошиблась.
Одой одним взмахом распорол живот козлу. Вытащил печенку; половину съел сам, а остальное подал матери:
— Возьми, мать, может язык твой узнает мою добычу.
Тыкыльмо глотала большие куски. Талачи и Агада следили за ней голодными глазами. Тыкыльмо сказала:
— Без собак добычи не бывает. Дай им, Одой, они голодны.
— Угадала добычу, мать? — не отставал Одой.