Артамошка Лузин
Шрифт:
Вместе с Одоем, захватив с собой собак, они бросились из чума.
Густая темнота слепила глаза. Пробираясь через заросли, шли они по склону горы, высматривая на снегу следы оленей. Залаяла Илемка, пастушеская собака. Панака облегченно вздохнул.
Оленей пригнали к чуму.
Чалык лежал на мягких шкурах и охал. Волки напали на него внезапно, разорвали собаку. Он едва отбился от зверей. Чалыка спасли лыжи — по склону горы он летел на них быстрее ветра, а волки, проваливаясь в снег, отстали. Долго еще слышался их дикий вой. Истекая кровью, Чалык с трудом дотащился до чума.
На
Собираясь в путь, Тыкыльмо просила Панаку:
— Чалык больной, обожди еще день, пусть затянутся его раны.
Панака рассердился.
— Хой! Оленей хочешь волкам скормить? Надо скорее ехать, разве можно сидеть на волчьем месте!
Чалык стонал от боли и шел, еле передвигая ноги, за Тыкыльмо.
— Мама, — сказал он, — будет ли счастье на новом месте?
— Счастье? Счастье, сынок, — маленькая мышка: блеснет, убежит, останется человеку одно горе. У горя, сынок, бег, как у ветра, — всюду догонит человека. А счастье, как больной ребенок, чуть-чуть плетется.
На новое место добрались на другой день. Место понравилось. Тыкыльмо и Агада старательно вытоптали большой круг на снегу для чума.
На расстоянии полета стрелы, в глухом месте, поставили маленький чум для больной Талачи. На другой день Одой и Панака ушли на охоту на новые места.
Тыкыльмо и Агада ждали охотников. Уже стемнело, но ни шороха, ни лая собак не было слышно. Чалык бился в бреду, вскрикивал и пытался вырваться из мехового мешка. Наконец затих. Агада встревоженно посматривала в его сторону, сердце ее сильно колотилось; ей казалось, что Тыкыльмо слышит его удары.
Глухо в чуме, только изредка хрустнет сучок на огне да собака поцарапает лапой за ухом, и опять тихо и глухо. Вдруг среди мертвой тишины раздался сильный удар. Даже чум задрожал. Чалык вскрикнул. Испуганно вскочила собака и отрывисто залаяла.
— Стукнуло! — в страхе шепнула Агада. — Страшно мне!
— Стукнуло, — спокойно ответила слепая.
— Что это?
— Земля.
— Как земля?
— Рвется земля от мороза. Скоро зима на весну повернет.
Агада обрадовалась. Последним снежным путем и отец придет, и мать, и брат — все!
В это время залаяли собаки.
— Пришли! — сказала Агада.
Вслушались — никого, только ветер выл в дымоходе.
Собаки вновь залаяли.
Тыкыльмо вышла из чума, шагнула в темноту. Собаки прыгали с лаем и визгом. Она прикрикнула на них, сдвинула шапку, освободив ухо. Шумел ветер, тоскливо стонала тайга. Из маленького чума слышался крик Талачи.
Тыкыльмо вернулась, взяла свою кожаную сумку:
— Агада, я пошла в чум Талачи. Жди меня.
Агада спрятала голову в шкуры, испуганно дрожала.
Тыкыльмо вернулась поздно. Охотников еще не было.
— Заночевали, — решила Тыкыльмо.
Охотники вернулись лишь под утро. Застали женщин спящими. Костер погас. Панака сердился:
— Спите, как мыши в норе…
Тыкыльмо схватила за руку Одоя:
— Иди, Одой, в чум Талачи, возьми сына.
Сына назвали Учан. Маленький чум, где родился Учан, сожгли. Рядом с чумом Панаки Одой решил поставить свой семейный чум.
Тыкыльмо вздыхала:
— Кто будет ставить чум Одоя? Талачи теперь совсем плохая хозяйка!
Слепой никто не ответил.
Подули теплые ветры. Сбросила тайга белую шубу. Осел снег. Олени проваливались. Утром и вечером снег покрывался гладким настом — тонкой коркой. Лыжи скользили хорошо, но олени резали ноги о крепкую корку. Приближалась весенняя распутица.
Саранчо подъехал к стойбищу Панаки, удивился: чума не было. Он подошел к дереву:
— Панака уехал. Откуда у бедняка олени?
Почесал Саранчо под косичкой, потоптался на одном месте, махнул рукой:
— Ставьте чум!
На месте, где стоял чум Панаки, вырос большой чум, а рядом — три чума поменьше.
Ночью плохо спал Саранчо и думал: «Как Панака ушел, где взял оленей?» Вспомнил краснобородых лючей, дочь свою — любимицу Агаду.
Старая Талын, мать Агады, седая и желтая, сделалась за это время еще старее. Саранчо взял себе в жены красавицу из рода Удэгиров — Талязан. За Талязан отдал Саранчо лучшего оленя и две лучшие собаки. Талязан оказалась хорошей хозяйкой, а старая Талын была довольна второй женой Саранчо. Плохо только то, что быстро забыл Саранчо Талын. Убьет он зайца или козла, зарежет оленя — никогда не даст старой Талын полакомиться печенкой, сердцем, вкусным мозгом, все дарит красавице Талязан. Лучший песцовый воротник от парки Агады велел Саранчо отпороть и пришить к парке Талязан. Всю зиму шила Талын себе к празднику мягкие унты. Красиво расшила их разноцветной кожей, опушила песцом. И когда унты были готовы, Саранчо похвалил работу Талын, а унты велел отдать Талязан. Осталась Талын по-прежнему в старых, рваных унтах. Но Талын и Талязан живут дружно: вдвоем легче ставить чум, вдвоем не страшно сидеть в темные ночи и ждать запоздавшего хозяина.
Саранчо старался казаться молодым. Если называли его стариком сердился. Он туго заплетал косичку, а чтобы не видели его седые космы, не снимал шапки даже ночью. На лыжах бегал быстро. А когда старший сын сказал ему: «Отец, ты бегаешь, как молодой олень. Откуда у тебя сила?» — Саранчо улыбнулся, ловко вскинул лук, сшиб стрелой шишку с вершины старой сосны.
— Снег к земле ближе спустился. Этим снегом надо идти к стойбищу Панаки, — сказал Саранчо сыновьям.
Вскоре караван Саранчо тронулся в путь, и не прошло четырех дней, как рядом с чумами Панаки и Одоя стояли еще три чума.
Ожило стойбище. Старые охотники встретились радостно. Они долго прижимались щекой к щеке, долго держались за косички, дважды поменялись трубками, обнялись и лишь после этого разговорились.
Старая Талын не могла налюбоваться Агадой. Она смочила ее волосы своими слезами, и Агада слышала, как бьется от радости сердце матери. Подросла Агада и стала такая красавица, что даже Талязан с завистью смотрела на гладкие смуглые щеки Агады, на тонкие — тоньше ниточки брови, на живые, лукавые, как у лисички, глаза. Длинными ресницами вскидывала Агада, будто белка пушистым хвостом; глаза вспыхивали зеленым огоньком, а губы горели спелой костяникой.