Артамошка Лузин
Шрифт:
— Озорник, поет ли клест?
— Пела, пела та птица, да и ноги вытянула, — ответил Артамошка.
— Вот она, беда-то! — от всей души пожалел старик. — Тут моей вины нет, клест тот из самых певчих… с подпаленной грудкой.
Артамошка подумал: «Как старик клеста знает? Кто же он?»
Филимон улыбался:
— Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?
— Что ж, дядька, в отшельники пошел ты аль как? — обнял Артамошка Никанора.
— От людей хоронюсь, родные, от людей!
— Что ж они тебе, люди-то? — спросил Филимон.
— Солоно, брат, от них. Каждый человек — злой зверь! Вот и хоронюсь.
Артамошка впился глазами в Никанора, и поплыли перед ним дни его раннего детства, дни, когда жива была мать, когда Никанор ходил к нему, поучал его тайнам жизни.
— А вот вы рыщете по тайгам, — с обидой сказал Никанор. — Не ладно это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!
Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:
— Вольные мы, что нам хорониться!
— Может, и так, но со зверем сподручнее, с птицей веселее — твари божьи, а с человеком страшно… Мишка, волоки еду!
Медведь вскочил и на задних лапах торопливо пошел в избу, притащил большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.
— Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. — И он ласково погладил морду медведя.
Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.
Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.
— Спим вдвоем — тепло. По тайге бродим вдвоем — не страшно! — сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.
Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.
— Без хлеба проживаем, отвыкли, — пробормотал он. — Жуем корешки, соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем — так и живем.
Ватажники трудились у кораблей. Никита Седой наводил порядки. Далеко слышен был его резкий голос.
Филимон, Артамошка и Чалык сели вокруг корыта. Присел и Никанор, взял из корыта рыбину и дал медведю:
— Ешь, ноне нам с тобой работа.
— Что ж, в молении пребываешь, брат? — осторожно спросил Филимон.
— Некогда, — ответил старик.
— От каких трудов некогда?
— От зари до зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и вас принесло…
Артамошка вслушивался в речь старика, а Чалык не мог оторвать глаз от медведя.
Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:
— Каков у старца труд, кроме моления богу…
— Ишь ведь ты, так и норовит ужалить! Змея! — недовольно прошептал Никанор. — Богу и без моления видны мои дела.
Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:
— Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу, не кормил с рук золотых лисят… Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду, а не ладно это… — Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: — Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!
— А что там? — не утерпел Артамошка.
— Лечу я, милый, там, лечу.
— Кого ж ты, Никанор, лечишь? — забеспокоился Филимон и подумал: «На людей натыкаемся — ладно ли это?»
— Лисенка лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в кружении пребываю — где птица знакомая, где заяц, где белка, где лисица. Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка…
Артамошка и Чалык придвинулись к старику и смотрели ему в рот. Старик бормотал:
— На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка…
— К щуке? — в один голос спросили Чалык и Артамошка.
— Целый год с веревочки рыбкой-малявкой кормил, а сам за кустом хоронился. Потом с прутика короткого кормить начал. А ноне уломалась — с рук кормлю. Хитра рыбка, знает свое время: подойдешь к реке рано — нет, подойдешь поздно — тоже нет, а придешь в свое время — пасть ее из воды далеко видна.
— Велика та щука? — спросил Артамошка.
— Щука преогромная.
— Эх, в котел бы ее! Вот уха! — не вытерпел Артамошка и чмокнул губами.
Старик бросил злобный взгляд на него и умолк.
— Зачем сердишь старика? — остановил сына Филимон.
Никанор обиделся:
— Вот и по весне прибегали этакие же шатуны бездомные, разорили тайгу, зверя и птицу пообидели и скрылись.
— Кто? — спросил Филимон.
— Разве их упомнишь, брат! Голь, бродяжки бездомные, разбойный люд…
— Что ж они бродили? — допытывался Филимон.
— «Судьба, — говорили, — до тебя, Никанор, довела. Грамоту царскую имеем, а прочесть — ума на то никому из нас не дано».
— Ну! — торопил Филимон.
— Глазами-то, брат, слеп я стал, разобрал ту грамоту с превеликим трудом.
— Что ж в той грамоте?
— Не упомню, брат.
— А ты вспомни, вспомни!
— Горечи я помню.
— Какие горечи? Говори!
Старик стал жаловаться:
— Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече, бахвалится: «Во! Каков я казак — руками уток ловлю!» Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих глазах сырьем и не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит другой, пуще первого бахвалится: «Мне что, палкой зайцев бью!» Я так и ахнул, сердце в груди оторвалось. Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца, моего любимца. Лечил я его, хвор он был, на ноги разбит, едва ходил. Налетели бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у друга. И тоже не подавились…
— Ты не о том, — перебил Филимон Никанора.
— Как не о том? — обиделся Никанор и замолчал.
В это время у реки испуганно загоготал гусь.
— Батюшки! — сорвался старик с места. — Убьют Петьку, убьют, злодеи!
Старик, размахивая посохом, вместе с медведем бросился на берег, где ватажники гонялись за гусем, бросали в него камнями, палками и кричали:
— Гусь!
— Не бей! Хватай живьем! Зажирел — не летит!
— Хватай!
— Гусь! Гусь!
Ватажники оставили гуся и бросились бежать от разъяренного медведя. Грохнул выстрел — медведь шарахнулся в сторону.