Артем (Федор Сергеев)
Шрифт:
Артем описывает Екатерине Феликсовне мучения, пережитые им в Николаевке. Речь идет не о зверствах, которые он там перенес; об этом в письме, идущем через прокурора, писать нельзя. Артем пишет о последствиях избиений и голода — о болезни челюсти и начавшейся гангрене; приходится удалять часть челюсти, которая гниет и может привести к гибели от общего заражения крови.
«…С гораздо меньшим любопытством, чем исход болезни, я жду исхода суда. С этой стороны я не ожидаю ничего хорошего. Обвинительный материал очень бледен; есть свидетель, который утверждает, что моя хозяйка называла меня Артемом, писала что-то со мной и ходила на какие-то собрания, есть протоколы заседания Пермского комитета с.-д., где председательствует Артем, есть основание предположить, что хозяйка «конспиративной» квартиры собака (здесь
…Я чувствую себя немного утомленным; дорога меня развлекла; новых впечатлений много; прекращение вынужденного одиночества и вместе отсутствие шума (мы сидели хоть и в одиночке, но втроем) действует на первое время хорошо, много книг… Ж. Занд, Бальзак, Достоевский, Шекспир, Байрон, Гёте и другие. Наслаждаюсь, когда могу… Я массу перезабыл из того, что знал, и чтение книг по механике… физике имело бы для меня существенное значение. У меня, например, есть желание понять эмпириомонистов; вообще их позиция мне кажется неудовлетворительной, но они так развязно обращаются с наукой (впрочем, этот недостаток свойствен представителям большинства философских направлений), что поневоле является желание ближе познакомиться с естественными науками. Как курьез могу отметить, что лекции по механике начальником Николаевского исправительного отделения не пропускаются, потому что слово «механика» ему не известно. Но есть основания предполагать, что меня в Николаевку не отправят. Судя по тому, что о губернской тюрьме писалось в печати, вы предположите, что я не много выиграю, наоборот, здесь всякие начальства и гораздо легче устранять всякие недоразумения, а это огромный шанс. Здесь невозможен запрет на «механику» и библию на иностранном языке на том основании, что начальник не изучал наук и не знаком с иностранными языками. А в смысле режима теперь по всей России одинаково, и шальная пуля даже на воле не менее опасна, чем в любой тюрьме, и если на что можно сетовать, так только на то, что пули стали совсем шальными. Что же касается карцера, так ведь темных комнат боятся только дети, пока они не дорастут до 7 лет… Пожелайте мне получить поселение, потому что оправдание, по-моему, не означало бы освобождения, а по-моему, лучше быть заключенным в пределах уезда или волости, чем в тюрьме. Ваш Федя…»
На письме надпись: «Прокурор Окружного Суда. Просмотрено и пропущено».
Письмо не нуждается в пространных объяснениях. Поражают жизнелюбие и оптимизм Артема. Он только что вырвался из ада, во рту у него незаживающие язвы и гангрена — память о Николаевне. Он с наслаждением читает Бальзака, Достоевского, Шекспира. Просит прислать книги по механике и физике, критикует эмпириомонистов и для того, чтобы делать это крепче, увесистей, желает поближе познакомиться с естественными науками. Какая широта интеллекта, какие серьезные и глубокие умственные интересы!
25 сентября 1908 года суда над Артемом не состоялось. Главная свидетельница обвинения, очевидно не без помощи охранки, бесследно исчезла, и без того тоненькая ленточка обвинительного заключения повисла на одной ниточке. Судьи медлительные и неправые решили вернуть Артема в Николаевку и ждать лучших времен для слушания дела этого опасного революционера, который не помог им создать мало-мальски «приличного» судебного процесса.
И, несмотря на то, что Николаевка стала уже не той, какой была в недалеком прошлом, возвращение Артема в это проклятое и гиблое место было для него тяжким и неожиданным ударом.
Из тюрьмы в тюрьму
14 сентября 1908 года в письме Екатерине Феликсовне Артем сообщает из Верхотурья о спешном переводе на «старое пепелище»… «Партия была так велика, что конвой заковал нас; но, наше счастье, у него не хватило оков, и нас пятеро, не в пример другим, шли так».
В Николаевке Артема встретили, как старого знакомого. Начальство злорадствовало: мол, ненадолго улетел из нашего гнездышка, сокол. Товарищи выражали Артему сочувствие, рассказывали о благоприятных переменах в режиме. По мере тюремных возможностей Артем информировал политзаключенных о том, что делается «на воле».
На этот раз Артем находился в Николаевских исправительных ротах недолго. Около двух месяцев прошло после его возвращения на «старое пепелище», и снова приказ о переводе в Пермь. В сообщении об этом переезде Артем пишет в Москву Мечниковой:
«Снова переменяю местожительство. Еду на экзамены; осенью, Вы знаете, не пришлось их держать. Первый экзамен 17 января. Мои предположения о возможных результатах не изменились». Речь идет о новой дате, на которую был назначен суд.
Привезли Артема в Пермь. Первый «экзамен» должен был состояться 17 января, но он снова был отложен. Второй раз суд откладывался из-за неявки главного свидетеля обвинения. В связи с этим Артем в одном из своих писем «дорогой тетушке» указывал:
«…Обо мне могу написать, что все еще не известно даже время суда; а сколько раз его еще могут снова и снова откладывать, этого тем более сказать нельзя. Главная и, можно сказать, единственная серьезная свидетельница забежала куда-то так далеко, что ко времени январского суда ее не могли разыскать. Говорят, что она уехала чуть ли не в Восточную Сибирь. Не знаю, разыщут ли ее к следующему. Нерозыск ее меня удивляет потому, что она была, судя по делу, агентом полиции (в деле есть донесения от нее полиции, которые посылались задолго до ареста ее хозяйки). Я боюсь, что она предпочитает совсем не появляться на суд. В таком случае, нам придется еще долгое время ожидать суда».
В тюремной больнице
Последнее предположение Артема о том, что еще много утечет времени, прежде чем состоится суд над ним и его сопроцессниками, целиком оправдалось. Ждать суда Артему пришлось еще долгие месяцы. Но перевозки из одной тюрьмы в другую добром для Артема не обернулись. Он заразился сыпным тифом. Так несчастливо начался для Артема новый, 1909 год. Суда нет и нет, когда он будет, неизвестно, зато болезни нагрянули со всех сторон. Артем лежит в тюремной больнице вот уже месяц без сознания. Врачи махнули на него рукой: какой организм способен вынести столь ужасную по тяжести форму сыпняка? Больной мечется по постели, переживает в горячечном бреду бурные события 1905 года. Он командует дружинниками, прячется в лесах, яростно спорит с политическими врагами, поет революционные песни. Так проходят дни и ночи «обреченного» на гибель сыпнотифозного.
Но больной, к удивлению врачей, невзирая на бессознательное состояние, невзирая на температуру свыше 40 градусов, принимает пищу; он ест вопреки всем правилам медицины о том, что без сознания больные не едят.
«Кисель, молоко и хлеб, которые мне совали в рот, — рассказывал позже со слов нянюшек Артем, — я всегда проглатывал до последней ложки».
Этот «волчий» аппетит революционера, который на воле месяцами довольствовался «куском хлеба в кармане», спас его во время тяжелейшей болезни. Артем выжил. 7 марта 1909 года он уже выписался из больницы и был способен дать полный отчет «дорогой тете» о своей жизни.
В тюремной больнице выздоравливающий Артем попал в плохую компанию.
«Представьте, целый месяц пробыть в обществе воров-рецидивистов, рыцарей большой дороги, вырезавших на своем веку немало народу; профессиональных нищих, шулеров и тому подобной братии. Читать я не мог, да и нечего было; заниматься еще чем, чтобы уединиться хоть на время, тоже было невозможно; однообразные рассказы о том, как один «работал» с дубинкой, а другой с браунингом или мечеными картами, скоро надоели».
Режим дня для заразных больных был суров: из палаты выходить нельзя, писать письма нельзя, куда ни кинешься — все нельзя и нельзя. Говорить громко тоже было нельзя, а говорить тихо — ничего не услышишь. Но этот запрет систематически нарушался. Артем основательно оглох после приема «лошадиных доз» хины. Так лечили его от второй по тяжести болезни — цинги: пять раз в день хинное питье.