Артист лопаты
Шрифт:
Я написал областному прокурору, прокурору Магаданской области, и получил ответ, что я имею право на увольнение и выезд. Борьба высших сил перешла в какую-то новую стадию. Каждый поворот руля оставлял следы в виде многочисленных приказов, разъяснений, разрешений. Нащупывалось какое-то соответствие, мои заявления попадали, как говорят блатные, "в цвет". В цвет времени?
Через две недели я получил отказ. Без всякой мотивировки. И хоть я писал многократно слезные письма моему начальнику - начальнику санотдела управления фельдшеру Цапко - никаких ответов
Триста километров было от моего участка до управления, до ближайшего врачебного участка.
Я понял, что нужна личная встреча. И Цапко приехал вместе с новым начальником лагерей, обещал мне многое, все обещал - даже увольнение.
– Подберу, как приедем назад. Да оставайся еще на зиму. Весной уедешь.
– Нет. Если даже меня не уволят совсем, из вашего управления я обязательно уйду.
Мы расстались. Август переходил в сентябрь. Кончился обратный ход рыбы из ручьев. Но я не интересовался ни вершами, ни взрывами, после которых всплывала рыба и белые брюха горбуши и кеты качались на горных волнах, заносились в речные затоны и гнили, тухли.
Должен был прийти случай. И случай пришел. Наш район посетил сам начальник дорожного управления инженер-полковник Кондаков. Ночевал он в избе начальника района. Торопясь, боясь, что Кондаков заснет, я постучал в дверь.
– Войдите.
Кондаков сидел за столом, расстегнув китель и растирая натертый воротником красный след, опоясывающий круглую белую шею.
– Фельдшер района. Разрешите обратиться по личному делу.
– В дороге я ни с кем не разговариваю.
– Я это предвидел,- холодно и спокойно сказал я.- Я написал вам письмо-заявление. Вот конверт - там все сказано. Не откажите прочесть в то время, когда найдете нужным.
Кондакову стало неловко, и он перестал возиться с воротом гимнастерки. Как-никак Кондаков был инженером, человеком с высшим, пусть техническим образованием.
– Садитесь. Расскажите, в чем дело.
Я сел и рассказал.
– Если все так, как вы говорите, я обещаю вам уволить вас, как только вернусь в управление. Дней через десять.
И Кондаков записал в крошечную книжечку мою фамилию.
Через десять дней мне позвонили из управления - друзья позвонили, если у меня были там друзья. Или просто любопытные, зрители, а не актеры, которые спокойно много часов подряд, много лет следят, как рыба вырывается из дырявой верши, как лиса отгрызает лапу, чтобы уйти из капкана. Следят, не делая попытки ослабить капкан и выпустить лису. Просто - следят за борьбой зверя и человека.
Телефонограмма - из района в управление за мой собственный счет. Разрешение на такую телеграмму я вымолил у начальника района... Никакого ответа.
Колымская зима наступила. Лед затянул ручьи, и только кое-где на быстринах текла, бежала, жила вода, дымящаяся, как паровозный пар.
Нужно было спешить, спешить.
– Я отправляю тяжелобольного в управление,- доложил я начальнику. У больного был разыгравшийся язвенный стоматит на почве недоедания, авитаминоза, язвенный стоматит, который так легко смешать с дифтерией. На такие отправки мы имели право; более того - обязаны были отправлять. По приказу, по закону, по совести.
– А кто будет сопровождать?
– Я.
– Сам?
– Да. На неделю закроем медпункт.
Такие случаи бывали и раньше, и начальник об этом знал.
– Я опись составлю. Во избежание кражи. И шкаф под пломбу уполномоченного.
– Вот это правильно.- Начальник успокоился.
Мы выехали на попутных, замерзали, отогреваясь через каждые тридцать километров - и на третьи сутки, еще засветло, добрались до управления в желто-белой дневной колымской мгле.
Первый человек, которого я увидел - был фельдшер Цапко, начальник санотдела.
– Привез тяжелобольного,- доложил я, но Цапко смотрел не на больного, а на чемоданы - у меня были даже чемоданы - фанерные, самодельные, где были книги, дешевый мой костюм бумажный, белье, подушка, одеяло... Цапко все понял.
– Без начальника разрешения на отъезд не даю.
Пошли к начальнику. Это был маленький начальник, по сравнению с инженер-полковником Кондаковым. По нетвердости его тона, неуверенности ответов я понял, что пришли какие-то новые приказы, новые "разъяснения"...
– Не хочешь остаться еще на зиму?
– Был конец октября. Зима была уже в разгаре.
– Нет.
– Ну что ж. Раз не хочет, не держите...
– Слушаюсь, товарищ начальник! Цапко вытянулся перед начальником лагеря, щелкнул каблуками, и мы вышли в грязный коридор.
– Ну так вот,- с удовольствием сказал Цапко.
– Ты добился всего, чего хотел. Мы тебя увольняем на все четыре стороны. На материк поедешь. На твое место назначен фельдшер Новиков. Он, как и я с фронта, с войны. Поедете с ним назад к тебе - там все сдашь по всей форме, и тогда приезжай за расчетом.
– За триста километров? Да снова сюда - да ведь на эту поездку месяц уйдет. Не меньше. Больше я сделать ничего не могу. Все сделал.
Я понял, что и беседа с начальником лагеря была обманом, приготовлена была заранее.
На Колыме нельзя советоваться ни с кем. У заключенного и бывшего заключенного нет друзей. Первый же советчик побежит к начальнику, чтобы рассказать, выдать товарища, проявить бдительность.
Цапко давно ушел, а я все сидел на полу в коридоре и курил, курил.
– А что это за Новиков? Фельдшер с фронта?
Я нашел Новикова. Это был оглушенный Колымой человек. Его одиночество, трезвость, неуверенный взгляд говорили, что Колыма для Новикова оказалась совсем не такой, совсем не такой, какую он ждал, начиная охоту за длинными рублями. Новиков был слишком новичком,
слишком фронтовиком.
– Слушай,- сказал я.- Ты с фронта. Я здесь семнадцать лет. Отбыл два срока. Сейчас меня увольняют. Я увижу семью. На фельдшерском пункте моем все в порядке. Вот опись. Все под пломбой. Подпиши приемный акт заглазно...