Артист лопаты
Шрифт:
В 1933 году летом я шел по Страстной площади. Пушкин еще не перешагнул площадь и стоял в конце или, вернее, в начале Тверского бульвара - там, где его поставил Опекушин, понимавший, что за штука архитектурное согласие камня, металла и неба. Кто-то сзади ткнул меня палкой. Я оглянулся Степанов! Он уже давно освободился, работал начальником аэропорта. Трость была все та же.
– Ты все еще хромаешь?
– - Да. Последствия цинги. По-медицинскому это называется контрактурой.
(1959)
БЕРДЫ ОНЖЕ
Анекдот, превратившийся в мистический
самый факт царевой "описки" внушал мне сомнения - до 1942 года.
Побег был обнаружен лейтенантом Куршаковым на станции Новосибирск. Всех арестантов вывели из теплушек и под мелким холодным дождем считали, перекликали по списку на статью и срок - все было напрасно. В строю по пять было тридцать восемь полных рядов, а в тридцать девятом ряду стоял один человек, а не два, как было при отправке. Куршаков проклинал минуту, когда он согласился принять этап без личных дел, прямо по списку, где под номером шестьдесят значился бежавший арестант. Список был затерт; притом бумагу никак нельзя было уберечь от дождя. От волнения Куршаков едва разбирал фамилии, да и буквы в самом деле расплылись. Номера 60 не было. Половина пути уже была пройдена. За
такие потери взыскивали строго, и Куршаков уже прощался с погонами и офицерским пайком. Боялся он и отправки на фронт. Шел второй год войны, а Куршаков счастливо служил в конвойной охране. Он зарекомендовал себя исполнительным и аккуратным офицером. Десятки раз возил он этапы, большие и маленькие, водил эшелоны, бывал и в спецконвое, и никогда не было у него побега. Его даже наградили медалью "За боевые заслуги" - такие медали выдавали и в глубоком тылу.
Куршаков сидел в теплушке, где помещалась охрана, и дрожащими, скользкими от дождя пальцами перебирал содержимое своего злополучного пакета - продовольственный аттестат, письмо из тюрьмы в адрес лагерей, куда он вез этап, и список, список, список. И из всех бумаг, из всех строк он видел только цифру 192. А 191 арестант были заперты в закрытых наглухо вагонах. Промокшие люди ругались и, стащив с себя пиджаки и пальто, старались подсушить одежду на ветру у щели дверей вагона.
Куршаков был растерян, подавлен побегом. Конвойные, свободные от наряда, пугливо молчали в углу вагона, а на лице помощника Куршакова, старшины Лазарева, отражалось попеременно все то, что было на лице его начальника - беспомощность, страх...
– Что делать?- сказал Куршаков.- Что делать?
– Дай-ка список...
Куршаков протянул Лазареву несколько измятых, сколотых булавкой бумажных листков.
– Номер шестьдесят,- прочел Лазарев.- Онже Берды, статья сто шестьдесят вторая, срок десять лет.
– Вор,- сказал Лазарев, вздыхая.- Вор. Зверь какой-то.
Частое общение с воровским миром приучило конвойных пользоваться "блатной феней", воровским словарем, где зверями называются жители Средней Азии, Кавказа и Закавказья.
– Зверь,- подтвердил Куршаков.- И говорить-то, наверное, по-русски не умеет. Мычал, наверное, на поверках. Шкуру с нас, брат, снимут за этого...и Куршаков приблизил листок к глазам и с ненавистью прочел: - Берды...
– А может, и не снимут,- внезапно окрепшим голосом выговорил Лазарев. Блестящие бегающие глаза его поднялись вверх.- Есть одна думка.- Он быстро зашептал в ухо Куршакову.
Лейтенант недоверчиво покачал головой:
– Не выйдет ведь ничего...
– Попытать можно,- сказал Лазарев.
– Фронт-то небось... Война небось.
– Действуй,- сказал Куршаков.- Здесь простоим еще суток двое - я на станции узнавал.
– Денег дай,- сказал Лазарев.
К вечеру он вернулся.
– Туркмен,- сказал он Куршакову.
Куршаков пошел к вагонам, открыл дверь первой теплушки и спросил у заключенных - нет ли среди них человека, знающего хоть несколько слов по-туркменски. В теплушке ответили, что нет, и Куршаков дальше не ходил. Он перевел с вещами одного из заключенных в ту теплушку, откуда бежал арестант, а в первый вагон конвойные втолкнули какого-то оборванного человека, охрипшего, кричащего что-то важное, страшное на непонятном языке.
– Поймали, проклятые,- сказал высокий арестант, освобождая беглецу место. Тот обнял ноги высокого и заплакал.
– Брось, слышь ты, брось,- хрипел высокий.
Беглец что-то быстро говорил.
– Не понимаю, брат,- сказал высокий.- Ешь вот суп, у меня в котелке остался.
Беглец похлебал супу и заснул. Утром он снова кричал и плакал, выскочил из вагона и кинулся в ноги Куршакову. Конвоиры загнали его обратно в вагон, и до самого конца пути беглец лежал под нарами, вылезая только тогда, когда раздавали пищу. Он молчал и плакал.
Сдача этапа прошла вполне благополучно для Куршакова. Отпустив несколько ругательств по адресу тюрьмы, пославшей этап без личных дел, дежурный комендант вышел принимать этап и начал перекличку по списку. Пятьдесят девять человек отошли в сторону, а шестидесятый не выходил.
– Это беглец,- сказал Куршаков.- Он у меня в Новосибирске сорвался, да мы его нашли. На базаре. Вот горюшка-то хватили. Я вам покажу его. Зверь по-русски ни слова.
Куршаков вывел за плечо Берды. Затворы винтовок щелкнули, и Берды вошел в лагерь.
– Как его фамилия?
– А вот,- Куршаков указал.
– Онже Берды,- прочел комендант.- Статья сто шестьдесят вторая, срок десять лет. Зверь, а боевой...
Комендант твердой рукой написал против фамилии Берды: "Склонен к побегу, пытался бежать во время следования".
Через час Берды вызвали. Он обрадованно вскочил, ему казалось, что все разъяснится, сейчас он будет свободен. Он весело бежал впереди конвоира.
Его отвели в конец двора, к бараку, отгороженному тройным рядом колючей проволоки, толкнули в ближайшую дверь, в вонючую темноту, откуда гудели голоса.