Артист
Шрифт:
— Отлично получилось. За это надо выпить.
Бобины подхватил Гриша Розанов, плёнку нужно было проявить до вечера, чтобы Свирский приклеил её к уже отснятому материалу, красный Фиат взревел, и выплюнув сизый дым, умчался в сторону типографии. Зоя приводила Малиновскую в порядок, стирая потёкшую тушь и смазанную помаду, Сергей управился сам, с помощью кружки с водой и носового платка.
— Я думала, что кино будет интереснее, — к нему подошли Лиза, за ней как приклеенные следовали близнецы Горянские.
— Вы что тут делаете?
— С уроков сбежали.
— Нет, — уверенно сказал Травин, — с искусством покончено. Вас в школе не заругают?
— Так вон же все, — Лиза ткнула пальцем в группу ребятишек, — нас учительница отпустила. Мы тоже поучаствовали, махали вам руками.
Самые активные окружили Савельева, и тот им что-то рассказывал, крутя камеру в руках, несколько мальчишек залезли в вагон и корчили оттуда рожи, да и остальные зрители, увидев, что одна из них сидит и по-простому разговаривает с артистом, подошли поближе. Свирский сделал страшное лицо, но потом смирился и даже выступил с короткой речью. Корреспонденты записывали, фотографы перематывали плёнку и дымили вспышками. Пять минут на экране перевалили за три часа на площадке.
Травину тоже досталась минута славы, он сфотографировался вместе с Малиновской для «Терского пролетария», журналист Троицкий из «Трудовой молодёжи» чиркнул в блокнот пару заранее приготовленных фраз, и ушёл вместе с Муромским и Савельевым в вокзальный буфет.
— Варвара Степановна завтра уезжает, — сказала Зоя, девушка выглядела усталой, — и зовёт меня с собой в Крым, в новую картину.
— Почему завтра?
— Сегодня Арнольд Ильич всех ужином угощает, будет, как всегда, весело. Муромский с Савельевым напьются, Мила опять с Сашей и Витей будет хихикать, Гриша влюблёнными глазами на Малиновскую смотреть. А завтра с утра Парасюк всем, кто снимался или больше не нужен, выдаст оплату, он только что сказал. Я тоже уеду, наверное. Ты останешься?
— Мне здесь ещё две недели отдыхать, — улыбнулся Сергей, — так профсоюз решил. Буду пить нарзан и радиоактивные ванны принимать.
— На ужин придёшь?
— Даже не знаю, я тут человек посторонний и непьющий, да и не приглашал меня никто.
— А если позовут?
— Тогда и поглядим.
Никто Сергея на ужин не пригласил, так же как статистов, даже тех, кто работал в местном театре. Свирский решил завершить съёмки картины в узком профессиональном кругу. С утра он клятвенно пообещал доктору Завражскому, что даже смотреть не станет в сторону сломанной ноги, и что пить будет исключительно полезное для здоровья красное вино. Доктор покачал головой, но спорить не стал, кроме капризного режиссёра, у него хватало других пациентов, куда более тяжёлых и сговорчивых.
— Ты чего такой смурной? — спросил режиссёр у Парасюка, когда очутился в своём номере.
Счетовод, стоило ему добраться до гостиницы, избавился от своего помощника. Тот исчез почти незаметно, но хорошее настроение к Матвею Лукичу не вернулось, даже наоборот, складки на лице стали жёстче и уголки глаз, казалось, стекали по щекам вниз. Пиджак
— Простудился, — ответил счетовод, избегая смотреть Свирскому в глаза, — в вагоне продуло.
— Ты слышал, что с Лёнькой Беляевым случилось? Тоже поехал в поезде, и помер. Свалился вниз, небось, спьяну, говорил я ему, что водка до добра не доведёт.
Услышав имя Беляева, Парасюк вздрогнул.
— Ты с ним в одном поезде ехал?
— Каком поезде? Я на конной повозке добирался.
— Ты же сказал, в вагоне продуло.
— Нет, послышалось тебе.
— Да? — Свирский с сомнением поковырял в ухе, — может быть. Треснулся головой о землю, и ничего не помню.
— Как упал, не помнишь?
— Нет, это я помню, а вот как в больничку привезли, ну словно срезало. Знаешь, смешно, но мне кажется, я не сам упал, столкнул меня кто-то. Вот если бы Лёнька в это время в другом месте не был, я бы поклялся, что это он меня пихнул.
— Опять коньяк пил? — догадался Парасюк.
— Ну а что делать, взял на свою голову эту занозу, теперь расплачиваюсь. Представляешь, выкатила мне тут, чтобы я ей триста пятьдесят рублей заплатил и билеты взял на поезд, ну который завтра рано утром будет. А я только сейчас об этом вспомнил. Надо будет Грише сказать, пусть с вокзальным начальством устроит.
— Я передам и прослежу, — пообещал Парасюк.
— А что с Минеральными Водами?
— Что с ними?
— Договорился о съёмках?
— Да. Заплатят восемьсот рублей, недели через полторы решили снять парад аэропланов. Готовы отдать наличными червонцами.
— Что за пацан возле тебя вился?
Парасюк побледнел, сжал кулаки.
— Оттуда же, с Минвод, — сказал он, — из комсомольского актива, хотят, чтобы Малиновская у них выступила. Так она уезжает завтра, а они в среду собираются, вечером.
— Про актив ты сам с ней, я, знаешь ли, уже этого дерьма вот как наелся, — Свирский стукнул ребром ладони по шее, скривился от неприятного ощущения в ключице, — согласится, пусть едет куда хочет, а я отношения иметь никакого не хочу. Давай-ка, ты у нас на двух ногах, вон туда подойди, в шкафчике пошарь.
Парасюк тяжело поднялся, распахнул дверцу буфета. Там стояли початая бутылка коньяка и два фужера. Он налил один из них до краёв и одним глотком выпил. Потом взял бутылку, второй фужер, и понёс режиссёру.
Для разговора с Малиновской счетовод выбрал не лучшее время, он надеялся, что после общего застолья в ресторане клуба Карла Маркса Варя будет более сговорчивой, но вышло наоборот. Она пришла только после долгих уговоров, посидела со всеми десять минут, не съев ни кусочка и не выпив ни глотка, а потом ушла. Матвей Лукич выскочил за ней.
— Варвара Степановна, — заюлил он, — вы сегодня божественно играли. Умопомрачительно.
— Да, — Варя озиралась по сторонам, словно надеясь кого-то увидеть, она крепко держала гримёршу Зою за руку, один лишь вид места, где она развлекалась с Фёдором, был ей противен. — Спасибо.