Артур Конан Дойл
Шрифт:
Еще в самом начале войны Конан Дойл заявлял, что страна обязана прибегнуть к помощи своих спортсменов — людей, которые умеют отлично стрелять и ездить верхом и которых можно противопоставить подвижной бурской коннице. Сейчас он написал об этом в «Таймс», и письмо было опубликовано в тот самый день, когда правительство обратилось с призывом организовать именно такое воинское соединение — Добровольческую кавалерию. Теперь слово было за самим Конан Дойлом.
«Поэтому, разумеется, — оправдывался он перед матушкой, — честь обязывает меня, первым подавшего эту идею, стать и первым добровольцем.
Я чувствую, что сильнее, чем кто-либо в Англии, кроме разве
Что же касается существа раздора, то со дня вторжения в Наталь это превратилось в чисто академическую проблему. И конечно, стало очевидным, что они-то готовились уже много лет, а мы — нет. Что же после этого остается от всех наших коварных замыслов? До того, как война разразилась, у меня еще были серьезные сомнения, но с первого же дня войны я уверился, что она справедлива и стоит любых жертв».
Однако ему не везло. Сколько бы он ни обращался в военное ведомство, ему отвечали, что он слишком стар для действительной службы, а давать какие-либо поручения гражданскому лицу они не станут. «Вздор!»
Тогда у него возник план отправиться на место военных действий на свой страх и риск, и, если там возникнет нужда в людях, он окажется под рукой. «Мучительно оставаться в Англии, чтобы слышать: „Привет! А я думал, ты на фронте“. Это было бы невыносимо». Это было тем более невыносимо, что у призывных пунктов выстраивались длиннющие очереди юношей из Вест-Энда в цилиндрах и стоячих воротничках. Но оставалась и другая возможность. Почему бы не отправиться на фронт в качестве врача?
Его друг мистер Джон Лангмен снаряжал полевой госпиталь за собственный счет. Госпиталь этот, в отличие от других гражданских госпиталей, должен был отправиться прямиком на фронт, и это-то обстоятельство и решило дело, когда Конан Дойлу предложили работать в госпитале. Сын устроителя, юный Арчи Лангмен, теперь в звании лейтенанта Мидлсексской добровольческой кавалерии морозным вечером, под Рождество, сидя у жарко натопленного камина в Андершо, посвящал Конан Дойла в подробности дела.
— Я поеду в качестве казначея, — возбужденно разъяснял юный Лангмен. — Мы подобрали из гражданских главного врача и заместителя. Но мой отец желает, чтобы вы были старшим врачом и осуществляли общий надзор. Вы согласны?
Хозяин, не выпуская трубки изо рта, кивнул утвердительно.
— Госпиталь будет великолепным, — продолжал Арчи. — На сто коек, с большими шатрами и 35 палатками. Особые удобства для раненых. И штат у нас подбирается первоклассный.
— Кто главный хирург?
— Роберт О’Каллаган. Вы его знаете?
— Кажется, слышал это имя. Какова его специальность?
— Гинеколог. Женские болезни и всякое такое, понимаете.
Конан Дойл прищурился:
— У него будет сравнительно немного пациентов на фронте, не так ли?
— Не надо шутить, сэр! О’Каллаган хороший человек. Впрочем, отец говорит, что был бы счастлив, если бы вы взялись подобрать персонал.
Так был сформирован госпиталь Лангмена со штатом уже ни много ни мало в 45 человек, и их групповое фото (тропические шлемы, хаки, обмотки) теперь красовалось на страницах «Графики» и «Скетча». Конан Дойл был зачислен как неоплачиваемый служащий и, кроме того, должен был выплачивать жалованье своему денщику Кливу. Представителем военного министерства у них в госпитале оказался большой поклонник виски, и у старшего врача возникли опасения на его счет еще до отправки.
Когда колокола уже готовы были пробить начало нового года и нового столетия, пришли письма из Индии от Лотти, едва переводившей дух от танцев в пестром вихре офицерских мундиров в Лахоре на балу у губернатора.
«16-й уланский уже получил назначение в Кейптаун, — писала она. — И им пришлось провести турнир по поло второпях — о Англия! — и продать всех своих прелестных пони. Амбалла вскоре опустеет. Все удивлены, что до сих пор не призвали наших артиллеристов, а последние две недели я жила, как попрыгунья». Иннесу не до плясок, он негодует на задержку: «Почему они не призывают артиллеристов? Дома все уже ушли на фронт; мое вечной дьявольское везение!»
На Новый год, когда в Южной Африке разгар лета, тяжелые орудия батарей генерала Жубера забарабанили картечью по гофрированным крышам осажденного Ледисмита. Жубер со свойственным ему благородством предложил всем невоюющим покинуть город, но ушли немногие. Опустошал город не артобстрел, а болезни. До осажденного Кимберли как-то раз донесся грохот пушек лорда Метьюэна и сверкнул на солнце наблюдательный воздушный шар; блеснул сигнал гелиографа, и был получен ответ, но спасение не пришло. На севере крохотный, незначительный Мафекинг заставлял трепетать сердца и будоражил воображение всей Империи. В Мафекинге полковник Баден-Пауэлл не только не подпускал близко осаждающих, но и открыто смеялся над ними, устраивая у них под носом крикетные матчи, которые те были не в силах прекратить, а по ночам осажденные задавали жару противнику штыковыми вылазками.
«Сдавайтесь во избежание кровопролития!» — гласил приказ.
«Когда же начнется кровопролитие?» — спрашивал Баден-Пауэлл.
На фронте, увы, несмотря на блестящую тактику кавалерии генерала Френча при Коулсберге, мрачной чередой тянулись поражения. Сэр Редверс Буллер вновь попытался форсировать Тугел. На сей раз успешно. Но на горе Спион-коп четыре тысячи англичан оказались в условиях, где укрытие могли найти каких-нибудь полтысячи человек; и бурская артиллерия устроила настоящую бойню, пока генерал Уоррен (у подножия горы) не отступил в беспорядке с уцелевшими.
В это не хотелось верить. В глазах обывателей эти буры, поющие псалмы и почитающие за грех обстреливать город по воскресеньям, представлялись исчадиями ада, порождением темных сил.
«Победу, одну лишь небольшую победу!» — вымаливали у судьбы некоторые. Но такая мольба раздавалась и будет раздаваться сколько стоит мир и пока стоять будет.
В Андершо неизменно приветливая Туи, всегда готовая поддержать мужа, настояла на том, что он непременно должен сопровождать госпиталь, сама же поехала с детьми в Неаполь. В задумчивости вышагивал он по опустевшим комнатам, ожидая распоряжений. Люди все еще никак не могут уяснить, где кроется ошибка в боевых действиях, ему же это представлялось очевидным. Он давно уже задумал написать об этом. Но не раньше, чем сам встретится и поговорит с живыми свидетелями происшедшего. Да, теперь уж англичане не бросают солдат в лобовые атаки на открытой местности против бурских траншей, ведь гордость не позволяла им распластаться на земле и вести огонь под прикрытием муравейника. И офицеры не вылетают вперед с саблями наголо, превращаясь в живую мишень для полудюжины маузеровских пуль, едва лишь блеснет на солнце их обнаженный клинок. Так во все времена, — рассуждал Конан Дойл, — лучшие в мире войска, вопреки своим генералам, извлекают уроки из боевых действий. Но были и другие уроки, которые следовало зазубрить.