Ашхабадский вор
Шрифт:
– Я с тобой. Я боюсь одна.
– А если они вернутся без нас? Не найдут никого и тоже отправятся на поиски. Так и будем всю ночь разыскивать друг дружку… Нет уж, устраивайся в постельке алого бархата и жди меня.
– Побыстрее.
– Всенепременно.
При свете зажигалки Карташ проводил Машу в актовый зал, подождал, пока она устроится на импровизированном ложе. Господа офицеры, поручик Ржевский придумал каламбур: постель на сцене – постельная сцена. Ха-ха-ха… И вышел в темный коридор.
Прислушался. Тишина, темнота. Осторожно двинулся по коридору мимо дверей и стендов, освещая себе путь зажигалкой. Под ногами шуршал какой-то мусор, поскрипывали осколки стекла. Звуки разносились, казалось, по всему зданию… Ну и куда, позвольте спросить, наши орелики запропастились? Беглый зэк, блин, и дочка телохранителя местного папика… Хотя, с другой стороны глядючи, надо быть объективными: спарка «старлей ВВ – дочь начальника зоны» тоже из похожей оперы, скорее не оперы, а мексиканского телесериала с отечественным душком, так что удивляться не…
Отчетливый шорох из-за приоткрытой двери в какой-то кабинет! Спина Карташа мигом покрылась липким потом. Мигом представился какой-нибудь монстр, притаившийся, изготовившийся к броску, целящийся острыми зубками в горло... Алексей бесшумно нашарил рукоять заткнутого за пояс «Глока», сглотнул густую слюну. Сделал осторожный шажок к двери…
– Показалось тебе, никого там нет, – донесся с той стороны спокойный шепот Гриневского, и Алексей едва не выматерился вслух. Шаги удалились, что-то скрипнуло, принимая человеческий вес. – И что дальше?
– А через неделю приходит письмо оттуда,– негромко продолжала Джумагуль. – Погиб, пишут, ваш муж как настоящий мужчина. Так я и стала вдовой. А отношение к женщине без мужчины в моем роду очень… непростое…
– Сколько же тебе лет? – помолчав, спросил Гриневский.
– Шестнадцать.
– А когда ты вышла замуж?
– В четырнадцать.
Пауза.
– Ну и порядочки у вас…
– У нас женщина не должна быть без мужчины. Женщина без мужчины это все равно как… как одежда без человека. Валяется брошенная в углу, холодная, и никого не может согреть, когда холодно. Но если ее надеть, она…
– Джумми, ты что… Постой…
Невнятный шорох.
– Я вижу, что мояодежда придется тебе впору, воин. Я видела, как ты сражался там, в ауле, и я могу согреть тебя. Я же вижу, что у тебя душа замерзла, ей нужно тепло, пока она не умерла от холода. Не бойся, в шестнадцать лет у нас женщины уже имеют по трое детей…
– А у нас… Перестань, что ты делаешь… О-ох…
Карташ на цыпочках отошел от двери и вернулся в актовый зал, качая головой, попутно размышляя о хитросплетениях судьбы. Ни к какому выводу не придя, он подхватил автомат и отправился нести первый караул.
Карташ проснулся от того, что его тормошили за плечо.
– Т-с-с, начальник, только тихо, я тебя прошу, не шуми, – наклонившись, прошептал... вернее будет сказать, прошелестел одними губами Гриневский.
Карташ поднялся, нащупав автомат еще раньше, чем откупорил глаза. Огляделся.
Спинки кресел, стены и потолок уже не утопали в густой ночной темноте, а были окрашены в неуловимо серый оттенок, – это в лишенные стекол и штор окна вливался рассвет. Маша и Джумагуль спали рядом, на деревянном настиле сцены, подложив под себя для мягкости пачки старых газет. Они спали, накрывшись бархатным занавесом, который бардовыми складками, кистями и затертым гербом СССР напоминал огромное знамя. Еще та картина маслом! Нарисуй такое художник в эпоху Политбюро и прочих судьбоносных пленумов и покажи народу, так ведь немедленно обзовут декадентом и сюрреалистом. Однако ж, судари мои, реальная жизнь порой закручивает сюжеты позамысловатее выдуманных.
(Карташ, сменившись на посту, выбрал себе местом для сна сдвинутые кресла. Выбрал, исходя из того соображения, чтоб отдыхающая смена располагалась не кучно, а вразброс. Если кто нежданный ворвется, придется ему распылять внимание, то есть терять время и внезапность.)
Оглядевшись, Карташ не заметил в окружающем тревожных признаков. И не слышно было ничего, окромя сопения на сцене да легкого шуршания за окном, свидетельствующего о поднявшемся ветре и ни о чем более. Но у Гриневского, видимо, имелись свои доводы и резоны.
– Накаркал ты, начальник, со своими вертухайскими сменами и повышенной бдительностью. Гости объявились.
Здравствуй, жопа, Новый год! Сонливость с Карташа слетела моментом, будто окатили холодной водой из вместительного ушата.
– В здании? – быстро спросил Алексей.
– На улице.
– На улице... Ну, это еще ничего. Город-то большой.
– Город-то большой, – согласился Гриневский. – Только народ к нам пожаловал, похоже, очень серьезный. Буркалами зыркают по сторонам, что твои радары. И суровые все, как дубаки на разводе. Короче, жареным потянуло, начальник.
– Уголовники? – быстро спросил Алексей. – Или эти, ханджаровские, догоняют?
– Какие уголовники, какой Ханджар! Я ж их проезд наблюдал из окошечка. Небольшой караван на верблюдах, навьюченных мешками… Не, тут другое. Если в этих мешках сушеный укроп или партия мягких игрушек, то можешь звать меня отныне не Таксистом, не Гриней, а Винни-Пухом или Старым Буратиной. Эти мешочки шлепали верблюдов по бокам несильно, подлетали при движении. Значит, внутри не оружие и не партия золотых кирпичей, а что-то легонькое. Что как не наркота! А касаемо людишек я тебе скажу так, начальник: духи конкретные, только зеленых повязок не хватает для полных понтов. Вылитые ваххабиты и талибы на тропе войны. Правда, временно сменившие ту тропу на караванную.
Хотя Петр говорил много и эмоционально, однако умудрялся голос не повышать ни на децибел.
– Если это взаправду караван с наркотой и они нас обнаружат... Наши объяснения, что мы, мол, тут по своим делам проездом и дальше почапаем своей дорогой, про все забыв, не покатят. И впаяют они нам вышак без всяких прокуроров. Одна радость: мучить им нас вроде бы ни к чему.
– Чего-то это ты разболтался?
– Так это я от мандража, начальник. – Петр поежился. – Какая холодина у них тут по утрам! И это называется жаркий южный край!