Асканио
Шрифт:
Он размышлял уже около получаса, как вдруг дверь снова открылась, и на пороге появился тюремщик.
– Это вы звали священника? – спросил он ворчливо.
– Да, да, – ответил Жак.
– Черт меня побери, если я понимаю, на что им всем сдался этот проклятый монах! – пробормотал тюремщик. – Только ни минуты не дают они мне покоя, бедняге. – И, отойдя в сторону, чтобы пропустить священника, добавил: – Входите, отец мой, да не задерживайтесь здесь.
Продолжая ворчать, он запер дверь, и священник остался наедине с узником.
– Вы звали меня, сын мой? – спросил священник.
– Да,
– Вы желаете исповедаться?
– Не совсем так… Мне просто хотелось побеседовать с вами о делах совести.
– Говорите, сын мой, – ответил священник, садясь на скамью. – И если по своему слабому разумению я сумею наставить вас…
– Вы угадали, мне именно совет нужен, отец мой.
– Говорите же.
– Я великий грешник, отец мой, – сказал Жак.
– Увы, сын мой! Блажен тот, кто хотя бы осознал всю мерзость свою.
– Я не только сам великий грешник, отец мой, но и совращал с пути истинного других людей.
– А можете ли вы искупить свою вину перед ними?
– Надеюсь, что смогу, отец мой. Надеюсь. Я увлек за собой в пучину порока молодую, невинную девушку.
– Вы обманули ее?
– Обманул. Да, да, именно так, отец мой, обманул!
– И вам хотелось бы исправить причиненное ей зло?
– По крайней мере, попытаться, отец мой.
– Для этого существует лишь один путь.
– Знаю, отец мой, потому-то я и не решался так долго; если бы их было два, я бы, уж конечно, избрал второй.
– Значит, вы хотите жениться на ней?
– Не торопитесь, отец мой. Не стану лгать: я не хочу этого, а просто покоряюсь необходимости.
– Лучше, если бы вами руководило более чистое, более святое чувство.
– Что поделать, отец мой! Одни люди словно созданы для супружеской жизни, а другие, наоборот, – для холостой. Безбрачие – мое призвание, и, клянусь, чистая случайность заставляет меня…
– Хорошо, хорошо, сын мой. Если вы желаете вернуться на стезю добродетели, то чем скорее вы это сделаете, тем лучше.
– Ну, а скоро можно это устроить? – спросил Обри.
– Как вам сказать! – воскликнул священник. – Поскольку это бракосочетание in extremis, [123] можно рассчитывать на кое-какие льготы; и я думаю, что даже послезавтра…
– Послезавтра так послезавтра, – вздохнул Жак.
– А как девица? – спросил священник.
– Что девица?
– Согласится ли она?
– На что?
– Выйти за вас замуж.
– Черт возьми, согласится ли она! Да с восторгом! Ей ведь не каждый день приходится получать такие предложения.
123
При чрезвычайных обстоятельствах (лат.).
– Значит, нет никаких препятствий?
– Никаких.
– А ваши родители?
– У меня их нет.
– А ее?
– Неизвестны.
– Как ее зовут?
– Жервеза-Пьеретта Попино.
– Желаете вы, чтобы я лично сообщил ей об этом?
– Если вы примете на себя этот труд, отец мой, я буду вам от души благодарен.
– Она сегодня же будет поставлена в известность.
– А скажите, отец мой, не могли бы вы передать ей письмо?
– Нет, сын мой. Мы, тюремные священники, даем клятву ничего не передавать от заключенных, пока они живы. После их смерти – пожалуйста, все, что угодно.
– Спасибо, но тогда это будет уже бесполезно… Довольствуемся женитьбой, – прошептал Обри.
– Вы ничего больше не хотите сказать мне?
– Ничего… Да, вот еще что: если встретятся какие-нибудь трудности, можно будет сослаться в подтверждение моей просьбы на жалобу самой Жервезы-Пьеретты Попино, которая находится у господина судьи.
– Согласны ли вы, чтобы я все уладил в два дня? – спросил священник, которому казалось, что Жак относится к предстоящему бракосочетанию весьма прохладно и действует под влиянием необходимости.
– В два дня…
– Таким образом, вы скорее вернете девице отнятое у нее доброе имя.
– Пусть будет так, – глубоко вздохнул Жак.
– Вот и отлично, сын мой! – обрадовался священник. – Чем тяжелее жертва, тем угодней она богу.
– Клянусь честью, в таком случае бог должен быть мне весьма признателен! Идите же, отец мой, идите! – воскликнул школяр.
Действительно, Жак принял это решение не без огромной внутренней борьбы. Как он уже объяснял Жервезе, у него было врожденное отвращение к браку, и только любовь к Асканио, только мысль, что он виновник несчастий своего друга, заставила его решиться на эту жертву, достойную, по его мнению, подвигов героев древности.
Какая же существует связь, спросит читатель, между женитьбой Жака на Жервезе и счастьем Асканио и Коломбы? Каким образом брак Обри может спасти его друга?
На этот вопрос можно бы ответить, что читателю не хватает проницательности. Правда, читатель, в свою очередь, мог бы на это возразить, что по своему положению он вовсе и не обязан ее иметь. Если так, то пусть потрудится и дочитает до конца эту главу, чего он мог бы избежать, если бы обладал более острым умом.
После ухода священника Жак Обри, видя, что отступать поздно, успокоился. Таково свойство любого решения, даже самого неприятного: разум, утомленный борьбой, отдыхает, встревоженное сердце приходит в равновесие.
Итак, Обри отдыхал и даже вздремнул немного. Когда из камеры Асканио донесся какой-то шум, он решил, что другу принесли завтрак и в течение нескольких часов можно не опасаться появления тюремщика. Подождав еще немного и убедившись, что кругом царит полная тишина, Жак спустился в подземный ход, добрался до противоположного конца и, как обычно, приподнял головой циновку. В камере Асканио было совершенно темно.
Жак окликнул его вполголоса. Никто не отозвался: камера была пуста.
Сначала школяр обрадовался: значит, Асканио освободили. А если так, ему, Жаку Обри, незачем жениться… Однако он тут же вспомнил о вчерашнем распоряжении госпожи д'Этамп, пожелавшей, чтобы Асканио дали более удобную камеру. Вероятно, только что слышанный шум и объяснялся тем, что его друга переводили в другое помещение. Надежда, озарившая душу бедного школяра, была лучезарна, но угасла столь же быстро, как вспышка молнии.