Аскольдова могила
Шрифт:
– Что ты говоришь, Алексей?..
– Да, Всеслав, – продолжал старик, глядя пристально на юношу, – если этот праведник… был бог?
– Бог?.. – повторил Всеслав прерывающимся от сильного чувства голосом.
Он замолчал; щеки его пылали, грудь волновалась; убежденная, готовая принять в себя небесную истину, душа его боролась еще с помыслами земными. Вдруг взоры его заблистали, слезы брызнули из глаз.
– Бог – отец! – сказал он вполголоса. – Бог любви и милосердия!.. Так, это Он!.. Это Тот, о ком скорбела моя душа!..
Лицо старца просияло; слезы радости – слезы, коим завидуют
– Благословен господь! – воскликнул он, устремив их к небесам. – Луч света твоего проник в душу этого прозревшего младенца!.. Он познал тебя, непостижимый!.. О, взыграйте, силы небесные, возрадуйся, отец: еще единым чадом умножилось семейство твое! Так, сын мой – сей праведник был бог и сей бог, сей царь славы, есть истинный и единый господь наш!
– Но как зовут его? – вскричал Всеслав. – О, мой отец, скажи, наименуй мне Того, пред кем я горю излить всю душу мою!
– Он Искупитель наш! – сказал Алексей кротким голосом, исполненным неизъяснимой любви. – Он кровью своею омыл первородный грех человека; он сидит на небесах одесную отца своего; он сын и слово божие… Его имя: Иисус Христос!
Часть вторая
I
Яркие лучи полуденного солнца проникали уже в глубину дремучего леса и горели в светлых струях Почайны, когда Всеслав, возвращаясь в Киев, выехал опять на поляну, посреди которой возвышался могильный памятник. Он с трудом удерживал коня своего: ретивый Сокол рвался, прыгал и храпел от нетерпения; но, повинуясь сильной руке своего ездока, шел шагом. Та же самая задумчивость была заметна во взорах юноши, но она выражала не грусть, а тайное внутреннее блаженство – это мирное наслаждение души, которое столь же мало походит на болтливое и нескромное людское веселье, как несходен кровавый блеск от пожарного зарева с кротким светом полной луны. На глазах его блистали слезы, и в то же время улыбка радости не слетала с уст его.
– Прощай, Всеслав! – раздался позади юноши звонкий и приятный голос.
Он обернулся: у самой опушки леса стояла Надежда.
– Приезжай к нам скорее, – прибавила она, провожая его своим ласковым взглядом, – я здесь каждый день буду тебя дожидаться.
Всеслав хотел остановить своего коня, но девушка махнула ему рукою и скрылась в лесу.
Более получаса ехал он, погруженный в какое-то бездейственное забвение; ни что не возмущало души его, – все прошедшее изгладилось из его памяти; он был так счастлив, так спокоен! Как часто, бывало, прискорбная мысль, что он не знает ни отца своего, ни матери, сокрушала его сердце; но теперь, о, теперь он забыл о сиротстве своем, – он был счастлив и знал, кого должен благодарить за это.
Доехав до небольшого протока, который, пробираясь между болот, поросших высокою и густою осокой, вливался в Почайну, Всеслав пустился вниз по его течению, к тому месту, где перекинут был через него узенький бревенчатый мостик – единственная переправа через этот ручей, чьи топкие берега, усеянные опасными окнами, были не только непроходимы, но даже нередко гибельны для проезжающих. Когда он стал приближаться к переправе, то увидел какого-то прохожего,
– Эй, любезный, – вскричал Всеслав, – посторонись! Прохожий поднял голову и, взглянув пристально на Вес-слава, сказал:
– Не торопись, молодец: тише едешь, дальше будешь!
– Посторонись! – повторил Всеслав. – Я запоздал и спешу в Киев.
– Дело, дело, молодец! – продолжал незнакомый, не трогаясь с места. – Ступай скорей, а не то господин твой, великий князь Владимир, разгневается: ведь он не жалует, чтоб его холопы отлучались из Киева.
– Ты ошибаешься, товарищ, – сказал Всеслав, – я не челядинец княжеский…
– А ближний его отрок? Знаю. Так что же? Отрок, гридня, челядинец, раб, как ни называй – по мне, все равно. И ясный сокол на привязи не стоит вольного коршуна.
– Послушай, товарищ, – прервал Всеслав, – я ничем тебя не обидел, – не обижай и меня, а посторонись и дай мне проехать.
– Я и не думаю обижать тебя, а хотел бы кой о чем с тобой перемолвить.
– Со мной? Мы, кажется, не знаем друг друга, так о чем нам говорить?
– Ты не знаешь меня, да я-то тебя знаю. Послушай, Всеслав, – продолжал незнакомец вставая, – сойди с коня и отвечай на то, о чем я буду тебя спрашивать.
Юноша поглядел с удивлением на незнакомца. Его необычайный рост, грозное чело, дикий взор, исполненный мужества, а более всего – обидный и повелительный голос заставили Всеслава невольно ухватиться за рукоятку меча.
– Не трудись вынимать свой меч, – сказал хладнокровно незнакомый, заметив это движение, – еще не время, Всеслав. Быть может, ты скоро обнажишь его, но только не против меня. Да что ж ты не сходишь с коня? Иль Владимир приучил тебя, как любимого своего выжлеца [96] , рыскать подле его стремени и повиноваться только его свисту?
96
Выжлец – гончий пес.
– Но кто ты? – спросил Всеслав. – Почему знаешь мое имя, чего от меня требуешь и кто дал тебе волю мне приказывать?
– Кто дал мне эту волю? – повторил незнакомец с какою-то чудною усмешкою. – А вот посмотрим, совсем ли ты отвык от имени того, кто не был твоим господином, а мог тебе приказывать. Слушай, Всеслав: тот, кто дал мне эту волю, был некогда отцом твоим!
– Моим отцом? – повторил юноша.
– Да!
Всеслав спрыгнул с коня и, схватив за руку незнакомца, вскричал с живостью:
– Ты знаешь моего отца? Ах, скажи мне!..
– Постой, постой, молодец, отвечай прежде на мои вопросы! Ты круглый сирота, не правда ли? Не знаешь ни отца, ни матери?.. У тебя нет ни роду, ни племени?
– Да, я круглый, бесприютный сирота! – сказал с горестью Всеслав. – Нет, нет, – продолжал он, – я был сиротою, когда не знал еще небесного отца моего, но теперь…
– Да речь не об этом отце, – прервал с нетерпением незнакомый. – Этих отцов-то у нас много, да мало они о нас думают. Скажи мне, Всеслав, когда ты был еще младенцем, то был призрен великою княгинею Ольгою, не правда ли?