Аслан и Людмила
Шрифт:
1914 год. Галиция
Сестры милосердия Ратаева и Хуторная подружились. Теперь они вместе дежурили в палате для тяжело раненых, и по настоянию Людмилы казачка переехала к ней в небольшую светлую комнатку с лиловыми занавесками и обязательными цветами или веточками в бутылке на столе.
В первый же вечер Катя прочитала ей главу из своего будущего романа. Люда часто останавливала ее и переспрашивала — слишком много было в нем просторечных выражений и местных оборотов. Ей казалось, что текст слишком перегружен казачьей лексикой, и автор старается спрятать за ней свои робость и неумение, как когда-то многие из знакомых ей поэтов прятали свою бездарность за высокопарностью, символами и мистическим туманом.
Но постепенно она свыклась со стилем Хуторной и увидела сквозь нагромождение слов и казачью станицу Новомытнинскую, и пасущиеся табуны лошадей, и бегущую в море реку, и горные вершины вдали. На противоположной стороне Терека, среди высокого камыша, показалась черная мохнатая шапка и широченные плечи в бурке. Вот высунулась из прибрежных зарослей черная морда коня с белым пятном над ноздрями. Всадник стал переезжать реку в брод. Он приближался, и Людмила видела уже его черную бороду, орлиный нос, тонкие хищные губы. Только глаз его она не могла увидеть — длинный мех шапки заслонял. Страшный всадник ехал прямо на нее, надо было отступать в сторону, за дерево, или просто бежать назад, но что-то удерживало ее. Людмиле было очень страшно, но она хотела, ей непременно было нужно, чтобы черный всадник ее заметил. Какое сладкое томительное волнение почувствовала она, когда вороной конь с белыми пятнами на морде и гриве ступил на этот берег. Сердце ее забилось в бешеной скачке…
— Что с тобой, Люда? — услышала она голос Катерины. — Мне показалось, что ты заснула. А ты вся дрожишь…
— Я не заснула, а только закрыла глаза, чтобы лучше представлять.
— Тебе понравилось?
— Сначала не очень, мне это показалось каким-то чужим, местным. А потом я стала переживать вместе с тобой. А вот когда ты стала читать про чеченца, мне стало страшно… Нет, не страшно, а… Как бы тебе сказать? И страшно тоже…
— Я так и не поняла. Тебе понравилось или нет? — Хуторная была настойчива.
— У меня в Петербурге был знакомый литературный критик, — ответила, улыбаясь, Людмила, — так он на вопрос — вам нравится? — всегда отвечал: «Нравятся девочки!». По-моему, ты пишешь по-настоящему. У тебя все получается живое, дышащее, пахну шее. Так и надо. Я не сразу это поняла, только к концу главы, а вот Алексей Борский разглядел тебя сразу. Он — большой поэт. Ты ему можешь верить.
— Я не только верю ему, но и люблю. Но мне кажется, он сам любит другую женщину. Свою жену… первую. До сих пор. Мне он ничего о ней не рассказывал, говорил, что все в его стихах и больше прибавить нечего. Знаю, что зовут ее так же, как и тебя — Людмила…
— А фотографий ее ты не видела?
— Нет, он никогда мне их не показывал. Будто бы их и не было.
— Твое лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со стола, — тихо проговорила Ратаева. — Вот у тебя в книге будут черкесы…
— Чеченцы, — поправила Катерина.
— Они правда такие страшные, дикие, как про них рассказывают?
— Обычные люди. Просто живут по другому, обычаи у них совершенно другие. Вот и кажутся они вам дикими. А казаки живут рядом, многое у нас похожее. Потому они нам кажутся обычными людьми, привыкли к ним, соседствуем. Мы же с ними сейчас не воюем, у нас женятся некоторые на чеченках. А абреки есть и среди казаков. Правда, как раз перед тем, как я в Петербург с Терека уезжала, появилась на Северном Кавказе банда Меченого. Говорят, он сам чеченец, но в банде у него были всякие народности. Вроде, и казак терский был, если не брешут, конечно. От нашей станицы банда Меченого целый табун увела. Да так ловко… Я об этом в романе обязательно напишу.
— А ты хотела бы замуж за чеченца? — неожиданно спросила Людмила.
— Нет, Люда. Я свою дорогу выбрала. Решила, что стану знаменитой на весь свет писательницей, и обязательно стану. Вот увидишь! Мы, казаки — народ упертый. Вот закончится война, поеду в Петербург, Москву. Нет, Чечня, Кавказ — не для меня. Отдам рукопись, ее напечатают, выйдет моя книга. Значит, стану я известной писательницей, приду тогда к Алексею Алексеевичу. Пройду в комнату его, сяду напротив за стол. «Ну, вот, — скажу, — твоя ученица Катена Хуторная стала писательницей. Вот она — эта книга, посмотри на первую страницу». Он откроет книгу, а там красивым шрифтом напечатано: «Посвящается моему мужу А.А.Борскому, любимому и единственному до смерти».
— До смерти… Накаркаешь еще. А ты видела, в палате для тяжело раненых лежит горец Мидоев из Дикой дивизии?
— Это осколками посеченный? Так он и есть настоящий чеченец, как в моей книге. Видела я его, конечно. А что?
— Да так, ничего… Просто…
Действительно, ничего. Ничего особенного. Просто когда на следующий день Людмила шла между разнообразно изуродованных войной людей к койке чеченца, она почувствовала тот же, какой-то особенный, незнакомый страх и непонятное волнение. Она даже остановилась на полпути с тазиком в руках, прислушиваясь к себе: не признаки ли это приближающегося обморока?
— Люда, ты сейчас куда? — услышала она голос Катерины.
— Мидоева надо обмыть. Доктор Витченко велел готовить его к очередной операции.
— А, ладно. Тогда потом. А мне газету дали, там новые стихи Борского. Хотела с тобой вместе почитать. Тогда потом…
Нет, все в порядке. Никакого предобморочного состояния и в помине не было. Просто немного устала. Но кто же сейчас работает отдохнувшим? Витченко вот не спит уже вторые сутки. Хирургов не хватает… Сестер не хватает…
Она и раньше обмывала раненых, но делала это в полубредовом состоянии, направляя все силы своего организма на преодоление отвращения. А сейчас, когда она подходила к чеченцу, то испытывала совсем незнакомое ощущение, еще не понимая, надо с ним бороться или нет.
Людмила начала с лица. От влажного прикосновения Мидоев открыл глаза, попросил пить. Люда подложила ему под голову руку, чувствовала, как голова вздрагивает от жадных, больших глотков. Уложила его на подушку, перехватив его взгляд, поняла, что он смотрит куда-то вдаль, мимо нее, совсем ее не замечая. Странно, но она даже обиделась на это почти мертвое тело, когда-то ловкое и сильное, а теперь совершенно беспомощное.
Рука у него была волосатая, жилистая, с твердыми, будто веревочными, мышцами, но с длинными, как у пианиста, пальцами. Когда Людмила вынула ее из тазика, вода потекла по пальцам вниз. Ей вспомнились первые уроки игры на фортепиано. Учительница музыки ставит Люле руки, говорит, что она должна быть похожа на горку, по которой катятся саночки… Рука раненого была послушна и музыкальна.
Она долго возилась, поворачивая его с боку на бок. Сестер и санитаров не хватало. Чеченец страшно скрипел зубами и ругался на раскатистом и одновременно шипящем языке. Тело его было очень жесткое, железное, словно он не был начинен осколками от снаряда, а сам был таким огромным осколком.
Людмила вспомнила, как на том юношеском спектакле Алеша Борский втягивал ее в седло Мальчика, а потом не удержал и рухнул с ней в траву. Как противно лезла в рот его крашенная красной краской борода, она еще торчала как-то по-идиотски в сторону. Жалкое подобие… Кого? Того черного чеченского всадника, образ которого преследовал ее с самого детства, и который странно волнует ее теперь? Ее как током ударило. Ведь этот самый черный всадник лежит сейчас перед ней в окровавленных бинтах и скрипит зубами от боли. Она видела жалкую пародию на него в том спектакле, она смотрела на его изображение в детском календаре, она встречала в разное время его тень, отражение в реке жизни, и вот он лежит перед ней. Это он…