Ассирийская рукопись
Шрифт:
— Я хотел бы сказать вам пару слов...
— Войдите и закройте дверь. Теперь не лето!
Комнатушка крохотная, вся собралась в одну точку электрической лампочки, повисшей над столом. Под лампой разложены щипчики, молоточки — немудрая мелочь часовых мастеров.
Старичок нагибает лысую голову, точно боднуть собирается лампу, и ждет. Глядит как-то сбоку и остро.
— Чего вы хотите?
Вот оно, мое испытание!.. Начинаю я со случайного своего пребывания в городе. Говорю как можно мягче, боюсь раздражить. Говорю литературно — на столе у него лежит
Когда я договариваюсь до базара и рассказываю про находку книги, он нервно передергивает плечами, наощупь хватает трубку, втыкает в рот и забывает зажечь. Я умолкаю и жду приговора.
— А позвольте вас спросить, — выдергивает он трубку, — кто вы такой и почему интересуетесь... этой женщиной?
Он волнуется. Он почти враждебен. Неумелое слово — и все полетит к чертям!
Я отвечаю, как могу — деликатно, вероятно с искренним сочувствием к самому себе:
— Я знал ее еще девочкой, там, на прииске, а потом, за событиями, потерял...
— Так вам и надо! — с неожиданным озлоблением говорит он. — Потерял! Вы не один, милостивый государь, потеряли! Только — некоторые попущением божиим, а вы по своим заслугам...
И в безумии, яростно уличает:
— Я вас узнал! Меня не обманете!
Последняя надежда договориться рушится. А старик совсем разошелся:
— Берите, описывайте! — кричит он, распахивая рваный пиджачишко, и вдруг исступленно заключает:
— Ага, это она подослала! Она...
Человечек бросается к ящику стола. Через плечо летят бумаги, конверты, грохается на пол тяжелый Хвольсон. Дрожащие руки выхватывают фотографию и раз — пополам! Обрывки — в меня!
Я подымаю обе половинки. Старик визжит, в припадке топая ногами:
— Вон, вон уносите! Чтобы и духу не было!
Потом, задохнувшись кашлем, хватается за грудь и смолкает. Валится на табурет. Устало и тихо, по-ребячьи, плачет.
Я стою и не знаю, что делать. То ли мне уходить, то ли помогать больному.
Но помощь уже входит. Жена швейцара и он сам, укоризненно качающий головой:
— Эх, гражданин... Зачем дразнить старика?
И вот я опять стою перед выходной дверью, за спиной швейцара, шарящего ключом по замку. И жалуюсь ему — первому, оказавшемуся возле меня человеку:
— И плохо же мне... Я так надеялся...
— А это что? — подмечает он половинки карточки в моих руках.
Я отдаю ему остатки фотографии и мельком вижу молодую женскую головку.
— Ишь, разодрал! — усмехается швейцар.
Я точно просыпаюсь. Выдергиваю назад обрывок и читаю на обороте: «Ирина Макарова».
Макарова — ведь это настоящая ее фамилия, по отцу!
Я сжимаю руку швейцара так, что он испуганно отшатывается.
— Вы знаете ее?..
Он озабоченно улыбается. Но видит, что в лице моем опасного нет, что сейчас я даже слабее его, что я просто чудной, и отвечает:
— Понятно, знаю.
— Товарищ, — говорю я хрипло. — Выручи, мне надо ее отыскать, она мне родная!
— Вот чего! — удивленно успокаивается он. Глядит на меня добродушно и даже с сочувствием. — А я-то думаю, чего это вы растревожились?
— Да, да! — горячо открываюсь я. — Я очень тревожусь. Как мне узнать ее адрес?..
Он назвал мне улицу и номер дома... Эх, какой свет загорелся в моей голове!..
Швейцар со старческой словоохотливостью поведал мне и кое-какие подробности. Он даже отошел от двери и вынул коробочку с табаком.
— Старичок этот был компаньоном Рудакова. А теперь у него, — крутит он около лба, — не все дома! А Ирина Михайловна хорошая девушка...
— Да? — с восторгом вставляю я. — Хорошая?
— Жила она, как воспитанница, у Грингофа. А потом ушла от него. Как ножом отрезала — ничего Рудаковского ей не надо! Понятно. Молодая она и живет по-молодому, по-новому. Учится сейчас. Хорошая барышня, самостоятельная!..
— Почему же на меня Грингоф обозлился?..
— Это находит! Обидело его наше время, вот и злится. На нее тогда пуще всех лютеет. То уж сказать, недавно собрал кой-какие вещички, от приемной матери Ирины Михайловны у него оставались, все собрал дочиста — на барахолку продал!.. А потом убивался. Карточку тогда сохранил на память, а теперь вот...
Я ничего не сказал ему, а только крепко пожал руку. Когда был уже на пороге, этот добрый человек остановил меня и, оглянувшись, быстро шепнул:
— А вас тут ищут!
— Кто?!
— Думаю так, что вас... За час перед вами какой-то зашел и справлялся — не был ли кто? Говорил про обличье, на вас похоже...
Днем не видно моих преследователей. Они, как ночные звери, появляются только в сумерках. А вернее, пожалуй, я попросту их не замечаю. Мне сейчас не до этого. Безумная радость сорвалась с цепи и бунтует во мне, переворачивая все доводы рассудка. Иначе я был бы благоразумнее и не шел бы открыто среди белого дня к человеку, которого могу жестоко подвести своим визитом. Предостережение швейцара чего-нибудь да стоит!
Может быть, от базарной торговки эти таинственные «они» узнали, что я приду к Грингофу, и уже заранее стерегли меня?..
Но радость моя не мирится с мрачными думами. Они перегорают в ее огне, и сами начинают сиять лучами смеха.
Вот подойду к милиционеру и скажу ему:
— Товарищ, ты знаешь, какое забавное недоразумение стоит за моей спиною?!
И сейчас же все милиционеры и начальники их так и покатятся от смеха, узнав, в чем дело. И, конечно, всемерно помогут мне в моих поисках...
Улыбаюсь, как глупенький, и шагаю вперед.
Как я мог позабыть, что фамилия Ирины — Макарова? Впрочем, это вина Анисьи Петровны. Она позабыла напомнить мне об этом.
В ее представлении Ирина, должно быть, осталась маленькой девочкой, к которой просто не шла фамилия, отдельная от приемных, а все же родителей...
А каким простым и коротким путем я мог бы ее отыскать!
Но все хорошо, что имеет хороший конец!
Наконец я у цели. Этот дом и эта дверь... Звонить или нет? Тоскует сердце. Сколько раз напряженнейшие мои надежды рассыпались прахом...