Ассистент
Шрифт:
— И еще мне сказали, что у художника-постановщика должно быть два ассистента на зарплате, а у меня — один, да и того не найти, урода блатного!
Это он так про Стаса, понятно… Ох и не нравится мне расклад этого французского пасьянса…
— Так еще работу директора и администратора на меня вешают! С хозяином конюшни договариваться — я! Снег заказывать — снова я! Я что, похож на Господа Бога?!
Господа Бога я представлял себе несколько другим, не обязательно антропоморфным. Но если Он даже и похож на человека, раз вылепил его из глины по Своему образу и подобию, то, я в этом уверен, с Гришей Сергеевым Его не спутать, это точно, они — не близнецы.
А
— Ладно, ты жди, я пошел, — сказал тускло, — а то еще наговорю продюсеру гадостей…
Он развернулся и медленно поплелся в сторону автобусной остановки. Я его окликнул торопливо:
— Гриша, а как же я?! Я же не знаю продюсера!
— Я его тоже не знаю, — ответил Сергеев. — Стой на перекрестке, смотри, жди, может, дождешься.
Хороший совет. Григорий ушел, я остался… На перекрестках, говорят, всякая нечисть водится. Выходит, в любом городе ее, как грязи. Почему же тогда мы ее не замечаем? Так я подумал и сам себе ответил: да потому, что цивилизованные народы напрочь утратили нюх! Этому надо учиться у народов, цивилизацией не испорченных, архаических, — у тунгусов, скажем, якутов или бурят. Впрочем, чему у бурят учиться? Они в Иркутске сплошь православные. Для них этот самый шаманизм, их же собственное прошлое, точно такая же архаика, как и для европейца… Ну все-таки, не совсем такая же. Голос крови, то-се… Да и не так уж давно они соприкоснулись с псевдоевропейской цивилизацией в лице ее изгоев — восточных славян.
Если у китайца за спиной две с лишним тысячи лет буддизма, у европейца — тысяча-полторы христианства, сибирские народы две-три сотни лет назад были еще язычниками. До прихода сюда в поисках мягкого золота — шкурок соболя — русских казаков. И миссионеров…
Я увидел одну из представительниц бурятской диаспоры, вероятно, язычницу, на пару с русским парнем, вероятно, казаком или миссионером. Увидел — и залюбовался. Хорошо они вместе смотрелись, хоть плакат рисуй и подписывай: «Азия и Европа — совет да любовь!» Оба молоды и красивы, каждый в своем роде. Черноокая, с луноподобным лицом бурятка и подобный солнцу, ясноглазый русский пацан. Студенты, наверно. Я бы и дальше пошел, представил их полнокровную половую жизнь, но — не катило. На свидание с полным ведром не ходят. Со стопкой плакатов — тоже. Ведро держал парень, стопку — девушка. Они подошли к забору по улице Грязнова. Парень намазал доски клеем и убрал кисть в ведро. Взял у девушки верхний плакат и аккуратно разгладил его на заборе.
На белом листе большого формата я увидел на фоне очертаний знаменитого озера перечеркнутый крест-накрест трубопровод, а ниже крупно:
«Трубе — нет! Байкалу — да!»
Замечательно. Хорошие ребята — наркотой не ширяются, алкоголь не потребляют, клей не нюхают, а используют по прямому назначению для нужного, полезного дела…
И тут до меня дошло, что плакат-то они приклеили на МОЕМ заборе! На том, который мне для съемок очистить надо от всевозможного бумажного мусора! Не было в начале XIX века трубопровода! Байкал был, а его не было! Я прямо рассвирепел, подбежал, заорал на студентов прохладной жизни:
— Вы чего делаете?! Вы почему безобразничаете? Снимайте, на хрен, ваш чертов плакат! Немедленно!
Ребята опешили, но плакат не сняли.
— Вы против Байкала? — спросила девушка.
— Я против того, чтобы на заборах клеили всякую порнографию! — прорычал я.
— Пошли отсюда, — сказал парень, — он штрейкбрехер, губернатором купленный.
Они ушли, а я сорвал плакат с забора,
Я вернулся на перекресток, ощущая себя в какой-то мере той же нечистью, которую даже у народов архаических видят лишь шаманы да собаки, и то не все. У сибирских лаек, вероятно, тоже есть свои собачьи шаманы…
К перекрестку подошла женщина ягодного возраста, лет сорока пяти, но в умопомрачительной рельефной форме шахматного слона. Ну это я сильно сказал, слона… Я имел в виду фигуру с необычайно тонкой талией и соразмерными бедрами, а не слоновьи размеры. Размеры как раз были обычные, средние. А вот короткая курточка и брючки в обтяжку позволяли мне представить ее обнаженной, и зрелище было, скажу я вам, весьма и весьма привлекательное, будоражащее…
Женщина была красива славянской красотой — светло-русая, с чувственными губами, большеглазая, причем цвет глаз был редкий и невероятно эффектный — насыщенный темно-зеленый… Так бы, вероятно, выглядела Мэрилин Монро, если бы прожила дольше. Впрочем, насчет цвета глаз всемирного секс-символа я не в курсе. Вероятно — голубой.
Нравятся мне женщины, и зрелые — в том числе. Некоторые, как вот эта, так очень даже нравятся. Есть в них то, чего не может быть в малолетках, — некое благородство, жизненный опыт и какая-то пронзительная сексуальность во взгляде, в улыбке, в каждом жесте — во всем. Да и формы, чего скрывать, меня будоражат. Ах, эти аппетитные, крупные формы… не то что у худышек… впрочем, и у них тоже, но в другом роде, они хороши тем… ладно. Я сам себя довел… ну ясно до чего. Хватит физиологии. Не до баб мне. Я занят. Я мужика жду, продюсера!
Женщина, вероятно, тоже кого-то искала — посмотрела по сторонам, потом извлекла из сумочки пачку дамских сигарет — длинных и тонких. Я не мог не среагировать. Я был тут как тут, щелкнул зажигалкой.
— Мерси.
Она улыбнулась, прикурила и спросила, на выдохе выпуская дым:
— Андрэ? — ставя ударение на последний слог. Подчеркнуто. Звуки «р» и «э» на конце имени она произнесла с прононсом, так русские не произносят, а «и-краткую» вовсе опустила.
Я догадался — француженка. Они что теперь, подданные Пятой республики, по Иркутску табунами ходят? И откуда, черт возьми, ей известно мое имя? На лбу у меня, что ли, написано, причем латинским шрифтом?
Вероятно, она поняла, что я ни фига не понял.
— Андрэ Татаринов? — повторила уже вместе с фамилией.
А мой столбняк вдруг непонятным образом перешел в болтливость, но почему-то на тех крохах немецкого языка, что я еще не забыл окончательно. Кстати, в дипломе за иностранный у меня стоит твердая тройка, а это вам не фунт изюма!
— Я, я! Их хайсе Андрей Татаринов!
Почему с француженкой заговорил я на отвратительном немецком, ума не приложу. Так еще и добавил жизнерадостно, перепутав время суток:
— Гут морген, мадам!
— Мадемуазель, Андрэ, — поправила с улыбкой (ах, какой улыбкой!) француженка. — Мадемуазель Жоан Каро.
И только тут до меня дошло, что Жоан Каро и есть тот самый пресловутый продюсер, которого я по недоразумению пометил мужским родом. Это становилось интересным…
Достав из сумочки, продюсер протянула мне перегнутый пополам лист бумаги, и я испугался, что записка будет на английском языке. Этого мне только не хватало до полного счастья… Я развернул листок и прочел на русском языке крупным и круглым бабьим почерком написанное: