Шрифт:
Часть I. Бронзовая осень
Глава первая
Степан Чашников не выдерживал официоза чествования. Он не был Юрием Гагариным, не был Иваном Чашниковым, полет его был рядовым, если возможно назвать рядовым полет в космос. Но мнение своего отца, что и возле деревенского поломанного забора мы остаемся в космосе, он после полета подтвердил; и вот это мнение у него не сходилось с каким-либо официозом.
У отца получалось совмещать официоз с космосом через смех. Георгий Гречко после трех полетов в космос постоянно улыбается. Отец заставлял смеяться других. После чопорного заседания прочие его
Но улыбка Гречко и юмор отца были увязаны с особого свойства ответственностью. С той как раз ответственностью, которой у Степана не было. Тут или ответственность, или фантазия. После того как погиб экипаж, в который должен был для второго полета войти Степан и из которого его отчислили за аморалку, Степан выбрал фантазию. Отец тоже фантазировал, но весело, отходчиво. Степан фантазировал тоже вроде бы весело, но часто доходил в своих фантазиях до отчаяния, до предела. Это уже не так веселило коллег. Дело в том, что фантазиям Степана верили, не могли не верить даже самые искушенные солидные люди. У Степана создалась такая репутация, что общественность посчитала его в космонавтике выскочкой, пролезшим в космос разве что благодаря неимоверному обаянию его отца.
Художники приняли Степана, напротив, радушно, ведь для художников он был прежде всего космонавтом, а потом только, может быть, художником. Степан и должен был сразу стать художником, закончил художественную школу, поступил в летное училище, но быстро его оставил, пошел в художественное. Потом, правда, художественное училище вдруг на последнем курсе бросил, восстановился в летном. Но после космического полета опять вернулся к живописи. Получилось так. До космоса все пути были перед ним открыты, после космоса осталось ему одно рисование. Рисование и Астра. Астра сама была художницей. Широкое лицо, на котором, запрокинутом, воды возле узкой переносицы задержится на два глотка, серые глаза, как сами эти два глотка. В лице – и опущенном – остается запрокинутая преданность. Кому преданность? Степану, царю лесному. У Степана кожа… утром отпечатаны следы бельевых складок, кожа свежая, как грибной испод, и пахнет, как сыроежка, искушение для муравьев и для Астры. Лицо у нее еще кривоватое, профиль с фасом похожи, как у Луны.
Художники встречали Степана как из космоса каждый раз и картинам его дивились заранее. Больше любовались им самим: ярко-красноватая борода, желтые звериные глаза, волчьи скулы, яркие темные губы, покатые медвежьи плечи, черная, жесткая, как оперение грача, челка, легкая короткая переносица, но массивные надбровные дуги. Степан принес свою новую картину, вертикальная березовая роща. Во всех роща отозвалась заведомым участием. Кроме Астры.
– Memento more, – заметила она Степану злобно. – Раб говорил триумфатору: «Помни о смерти», чтобы тот не забывался, не слишком блаженствовал.
– А ты, выходит, рабыня, если это говоришь? – спросил Степан.
– Это уже моя забота. А твоя забота самому не попасть в рабство.
– К тебе? Я не против.
– А я против, – ответила Астра ожесточенно.
Художники посмотрели на только что слабоумную Астру изумленно. Обычно она молчала, как немая, только покачивалась обморочно вперед-назад, подвисала лбом, обрамленным плотными сизыми волосами, как апостольником. Тут же заговорила, к тому же заговорила вполне предосудительно.
– Ты у нас, Астрочка, оказывается, ясновидящая, – сказал хозяин, художник Тарас, у него была загипсована рука.
– Что у тебя с рукой? – уже как бы забирала власть тихоня Астра.
– Я ему руку сломал, – сказал Степа.
– За что?
– Чтобы он лучше писал картины.
Тарас, подыгрывая, кивнул.
– Если не поможет, я ему еще ноги переломаю, – добавил Степа.
Тарас сосредоточился.
– Откуда такая забота? Он твое второе «я»? Ну, пишет неважные картины. Тебе-то что? – укорила Астра.
– Нет, пошлые картины я ему писать не позволю.
– Почему?
– Объясню. Когда ты выглядела слабоумной, ты была мне интересней. Когда ты стала заносчивой, ты мне уже практически отдалась, – сказал Степа.
– У тебя слишком мужественное и красивое лицо, чтобы оно могло меня привлечь, – посетовала холодно Астра, – слишком правильные черты. У меня другой идеал. Я ищу что-то среднее, точнее, я люблю в мужчинах женские изъяны, в женщинах – мужские. Ну то есть то, что на грани полов становится изъяном.
– Я тоже, – кивнул Степа. – Поэтому сломал Тарасу руку.
– Как это связано? – поморщилась Астра.
– Все-таки ты слабоумная, все-таки ты мне нравишься, – уверился Степа.
Астра в суровом забытьи закачалась вперед-назад.
– Как не понять? Мы оба ищем изъяна, – смущенно объяснил Степа.
– Кстати, я в тебе его уже отыскала, – очнулась и подметила Астра.
– Вот и отлично! – Кивая, Степа втягивал голову в плечи.
Остальные присутствующие художники замкнулись, замолчали. Художники замолкают необратимо. Астре следовало удалиться. Она разом потеряла привилегии слабоумной художницы, кружева которой держатся на ее же слюнях, текущих на рукоделье. Нынешнее угловатое кокетство выдало в Астре ее чуждую компании обыденную странность. А художники обыденности не переносят. В ответах Степана мелькнула обыденная гениальность. Художники зорко приметили это. Но на первый случай Степу извинили как космонавта. Хотя уже ясно теперь смекнули, что бывшего космонавта. На березы его глядели теперь строже.
Астра, конечно, не просто так выдала себя. Позавчера в этой же компании Степа признавался ей в любви. Степа сначала думал, что Астра на правах слабоумной в ответ на его признание пустит пузыри. Выходили на балкон покурить. Столько художников набилось на балкон, что витало хмельное опасение: балкон того гляди обвалится. Всегда дымили, разумеется, внутри, но сейчас жена хозяина, Тараса, ходила на сносях. Степа потом признавался, что выбирал между беременной и слабоумной. На предмет отбить у хозяина беременную, чтоб сразу, без хлопот, с младенцем, и, с другой стороны, на предмет притягательной дефективности Астры. «Я люблю, когда у женщины течет слюна», – пояснял Степа. Астра вышла на балкон неясно зачем. Тыкала себе сигарету в маленький рот, словно не могла попасть, потом выдергивала, будто сигарета застряла. Наверное, не соображала, что делала и зачем на балкон вышла, горькое, как полынь, стадное чувство. Степан притиснулся к ней и сказал: «Я тебя люблю. Говорю это совершенно бесстрастно и безответственно, потому что это факт» – «А я тебя нет, – выдернула Астра сигарету из тесных губ. – Ну – нет!..» – и косо, полоумно улыбнулась, можно сказать, оскалилась.
Один из художников тут же на балконе подслушал. Оказалось, он тоже строил планы. В сутолоке он попытался потискать Астру. Она от него шарахнулась и чуть не сломала ему палец. А он надменно взмолился: «Ну у тебя же нет никаких шансов! Нет никакого женского будущего. Что ты кочевряжишься?» После балкона он даже хотел завязать со Степой драку. Но Степан был настолько сильнее, что соперник сам по себе падал, только подступая к нему. Степану и кулак поднять тогда не привелось. Соперник падал или от ярости, или от отчаяния, или от страха, или от бессилия перед огромным чувством, раскрывшимся между Степаном и Астрой на балконе. Беременная осталась нетронутой. На что хозяин Тарас словно бы обиделся. Ему льстило кокетничанье космонавта с его женой, перед которой он преклонялся и пасовал. Только космонавт был, по мнению Тараса, ее достоин, тем более что внутри нее плавал в невесомости тоже в общем-то космонавт.