Атаман Ермак со товарищи
Шрифт:
Дон повернул на восток, караван обогнул знаменитый курган Казан, на котором с незапамятных времен стоял древний идол с чашей в руках.
Ермаковцы отслужили молебен, как умели, возжгли костер. Одни — до сих пор веруя в силу идола, другие — отмечая границу коренного Старого поля — вольной земли. Именно отсюда действовало правило: с Дона выдачи нет!
Всякий, кто успевал добежать сюда, мог надеяться на защиту всех казаков. Правда, эта защита не спасала ни от сыска, ни от татарского полона — в степи действовал закон силы. Но сила здесь была у казаков… II эту землю, независимо от того, коренные они или пришлые, казаки считали своим присудом, своим уделом и отчиной.
Недалеко от границы Червленого Яра на левом берегу показались всадники. Были они нарядны, ветер вздымал их белые башлыки, бурнусы и хлопал двумя шелковыми знаменами.
Прискакавший от них назвался послом атамана Шадры и пригласил атамана Ермака в гости и на совет.
Ермак и десять сопровождающих сели на приведенных коней и отправились к Шадре.
Урочище Гребни было на левом берегу Дона, верстах в тридцати от реки, в пологой тихой долине среди меловых отрогов.
Ермак и скакавшие с ним Гаврила Иванов, Черкас и Яков Михайлов не разговаривали друг с другом, опасаясь провожатых. Не отдавая себе отчета, они по-чему-то сразу почувствовали опасность, таящуюся в молчаливых посланниках. Это ощущение беды усилилось, когда вместо привычных, спрятанных в тальнике казачьих куреней-полуземлянок или войлочных юрт они увидели раскинутые на польский манер полотняные и шелковые шатры, несколько пасущихся отар, табун коней и голубой дым, поднимавшийся над несколькими казанами.
В ставке Гребни готовили угощение, но если в обычных казачьих станицах это делали женщины, то здесь не было ни женщин, ни детей…
— Ханская ставка какая-то! — пробормотал Яков Михайлов.
Они спешились у коновязи и были неприятно удивлены, когда в шатер атамана Шадры пригласили одного Ермака и попросили снять саблю.
— Что? — сказал Ермак, берясь за рукоять. Атаманы стали спина к спине. Со всех сторон стали сбегаться шадринцы.
— Хто моих гостей забижает?! — раздался грозный голос.
Шатер распахнулся, и появилась высокая фигура в черном чекмене, шапке с голубым тумаком, с повязанным черным платком лицом.
— Гостям почет и уважение! Ермака Тимофеевича прошу покорно в шатер.
Стража отступилась.
Ермак пошел в шатер, вслед за ним вошел и Шадра.
Шатер был убран по-восточному: на полу расстелены кошмы, ковры, разостлан богатый дастархан, но в углу стоял аналой и на нем лежала икона.
Ермак снял шапку, перекрестился.
— Что же ты не узнаешь меня, Ермак Тимофеевич? — спросил хозяин.
— Сними плат — узнаю! — сказал атаман.
— Тогда-то ты меня точно не узнаешь! А голос тебе мой не знаком?
И верно, голос был знакомым. Какие-то смутные давние воспоминания шевельнулись в памяти Ермака.
— Что-то знакомое. Но обмануться боюсь! — сказал он.
— А вспомни-ка, Ермак Тимофеевич, с каким атаманом ты на Астрахань ходил тридцать лет назад? Совсем ты еще тогда мальчонкой был.
— Неужто ты, Андрей? — ахнул Ермак. — Да ведь, сказывали, ты в кумыках помер…
— А про тебя молва была, что ты во Пскове-городе погиб.
— Не я, Черкашенин…
— Да знаю! Все Царю служил, вот и наслужился…
— Нельзя так о мертвых, Андрей. Грех, — одернул его Ермак.
— Я это ему и при жизни говорил! Не туда он вел казаков! Не туда! Надо свою дорогу искать!
Они присели за дастархан, где стояла богатая еда, в плошках дымилось мясо, на блюде лежали куски осетрины…
— Это какую такую свою? — спросил Ермак, понимая, что его сюда не угощаться пригласили.
Тридцать лет назад, когда после смерти отца попал он вместе со своей станицей под Астрахань, был там и молодой, выдвинувшийся среди голутвы атаман Андрей, которого много лет спустя за странную болезнь лица прозвали «шадра» — рябой. Атаман был храбр, но криклив и заносчив. Атаманские советы всегда кончались скандалом, если на них был Андрей. Он все время гнул какую-то одному ему понятную линию.
Ермак слышал, что из-под Астрахани, поссорившись с казаками, он бежал на Кавказ и там вроде бы стал мусульманином, набрал казачье войско и, по слухам, был убит своими же подчиненными.
— Это какую же такую свою? — переспросил Ермак.
— А никому не подчиняться!
— Мы и так никому не подчиняемся.
— Хо-хо… Царю пятки лижем! Да радуемся! А надо свою державу строить.
— Как?
— Во-первых, выбирать, с кем союзничать, — засовывая куда-то под платок куски еды, сказал Шадра.
— Это с турками и с татарами?
— А какая тебе разница? У них, кстати, порядка больше, чем у казаков, там, брат, не больно забалуешь. Там строго.
— Значит, замириться с турками — и на Москву…
— А хоть бы и так!
— Опосля что?
— А как Москву возьмем — так у нас и держава станет. Была же здесь страна Кумания. Возродим свои улусы, будуны…
— При турках? Аль татарах? Так они тебе и дали!
А тут с ними и повоевать можно!
Без Руси? Кишка тонка. Где людей взять? Где припасу боевого?
— Да как ты не сообразишь, дурья башка. Как в Москве Царя не станет, сюда все войско московское хлынет! И возродится страна Кумания, как до монголов было!
— А что ты об ней так печалуешься? Ты что, куман?
— Кто теперь куман… — чуть смутившись, попытался перевести на другое Шадра. — Мы, наследники куманов, должны возродить отчину.
— Это я, — сурово сказал Ермак, — наследник куманов. А ты, Шадра, — нет! Кабы был, так и говорил бы на старом языке. И знал бы, что предки наши с Русью союзничали и в один народ сливались — русский! А ты вона куда загнул — басурманами стать! Ишь, ловко! А скажи мне, что это прадеды наши на Русь побежали, когда хан Узбек всех охрянить начал? Что это после Тимир-Аксака Старое поле обезлюдело?