Атаман Ермак со товарищи
Шрифт:
— Дело! — мотнул чубатой головой Михайлов. — Катька, ты не обижайся, а мы тебя войсковым атаманом кричать будем, заместо Черкашенина! Ты не обижайся. Всех сместим — тебя поставим, и будешь нами владеть!
— Эх, Яша! — сказал Ермак. — Пил бы ты молоко! Ложись отдыхай!
Захмелевший Яков пытался возразить, но крепкий мед свое дело делал.
— Они мне говорят, служи — в дворяне тебя запишем, беломестным сделаем. А зачем мне беломестным — я пашни не держу! Я человек вольный! В боярские дети выйдешь, говорят… А из меня боярин — как из хрена свечка… Не, батька, я с тобой пойду! И все наши с тобой пойдут! — сказал он, укладываясь
Ермак вышел из землянки, которую отвели ему как атаману гостеприимные елецкие казаки. Горели костры, и в прозрачном свете уже совсем по-весеннему теплой ночи хорошо виднелось собравшееся у костров воинство.
Народ в большинстве был молодой, горластый. Пели песни, а кто-то и приплясывал, радуясь встрече, запамятовав, что пост не кончился. Сидели вперемежку москали, татары мещерские, татары елецкие, черкасы, казаки коренные… Но коренных было мало — совсем мало, — синие родовые архалуки их тонули в пестроте разномастных одежд, в основном взятых с бою. Только что архалуками да высокими шапками и тумаком отличались они от остальной вольницы. Человек несведущий и не угадал бы их.
Отметил Ермак и еще одну грустную особенность — были его соплеменники все больше пожилые. Два-три молодых лица, да и на тех какая-то одному ему видимая усталость…
«Уходит народ, — подумал Ермак. — Уходит, не выдержав тех испытаний, что обрушили на него последние триста лет. Нас у матери было пятеро — в живых остался я один — у меня никого… В роде Ашина — Алим, кум московский, сказывал — был он в роду пятнадцатым ребенком. А у него — трое сыновей и всего один внук — Якимка. Нужно возвращаться! Идти в свои старые юрты, поднимать будуны, ставить улусы и вежи, разводить табуны, отары. Чтобы вновь цвело Старое поле красотою своих сынов — казаков коренных, природных.
Домой! — решил Ермак. — Домой! Туда, где кочует Качалинская станица, где ходят тучные отары и большие табуны… Домой! На Дон, на самое колено его, на Переволоку, в родовые степи!»
Краденый табун
Весенним светом наливались дни, и душа рвалась на волю. Туда, в степную ширь за рекою Сосною, где нет власти ни царской, ни боярской, ни денежной, а только ширь темно-синего неба, зеленые увалы в алых маковых реках, синева озерная; где реки текут медовые, а травы стоят шелковые… Много испытали казаки власти царской, много боярской, но пуще тех двух была власть денежная, и это они очень хорошо почувствовали в Ельце-городе.
Все, что казаки навоевали и выслужили да в казну общую сложили, быстро истаяло. Много раздали на вклады в монастыри, много ушло на постои да на корм лошадям — ведь третий месяц в дороге. А как из Пскова вышли, так вместе с окончанием подорожной кончились и Государевы дармовые харчи. Везде за свои денежки покупать пришлось да христарадничать, потому как войск на юг шло много и деревни столько едоков и постояльцев не выдерживали.
Ермак тянул да откладывал, прижимал денежки, а все они сыпались, как меж пальцев песок. Вот и вышло, что в Ельце с купцами-корабелыциками никак в цене не сойтись. Они свои резоны приводили: цены на лес да на мастеров. Струги-то у них были очень хороши, но больно дороги.
Собрались атаманы на самую
— Так что, — сказал Ермак, — можем только пять стругов купить, и на большее у нас денег нет.
И то истратим все до копеечки — голы на Дон пойдем, только рыбой и станем кормиться, даже хлеба не возьмем в достаточности. Коренные-то казаки и без хлеба больно хороши будут, а голутвенным, из Руси пришедшим, — без хлеба никак нельзя. Ослабнут.
— Ну и чего делать? — спросил Яков Михайлов.
— Не знаю, — вздохнул Ермак. — Пять стругов — мало. Они всех не подымут, а случись столкнуться с караваном, да еще с воинским, они нас мигом перещелкают. Так что, может, вовсе стругов не покупать, а купить на казну харчей да и пойти через Дон на низ пешки…
— Ого! По жаре да по чистому полю… Наскочат татары, вот те и будут Низы.
— Наскочить-то не наскочат — много нас, — сказал Ермак. — Отмахаемся! У нас огненного боя в достаточности. У каждого по две, не то по три пищали, да рушницы. Как наскочат, так и отскочат. Но придем мы на Низ чуть живенькие, в одних убытках и полном художестве. Все истрепемся-изорвемся и коней погубим вовсе.
— А у меня — другой сказ, — сказал Яков Михайлов. — Ты, Ермак, человек степной, а я лесной! И у нас все казаки, из Руси которые, — топор в руках держат. Потому струги мы покупать не станем, а купим лесу да сами струги и сладим, и будут они лучше покупных, вот те крест!
— Верно! — подтвердили Гаврила Ильин и другие голутвенные. — Да мы и лесу-то покупать не станем. А чуть сплавимся по Дону, а тамо такие рощи да леса, что на тыщу стругов лучшего лесу наберем. Много ли на струги лесу надо? Тьфу!
— Это дело, — согласились и другие атаманы.
— Рубить надо скоро, — сказал Ермак, — чтобы по полой воде сплавиться.
— Да, чай, не царский терем! Чего его долго-то рубить? Небольшие кораблики-то чего не рубить! А плотником у нас, почитай, каждый второй!
Быстро рассчитали деньги на инструмент да на железо, остальное — на припасы!
— Ну вот и ладно! Вот и ладно! — радовался Ермак. — И сыты будем, и поплывем на стругах. Рыбы наловим. Отдохнем. На стругах-то плыть на Низы — такая благодать…
Не откладывая дела, большая часть казаков с новенькими топорами пошла лес валить.
Доставали какие-то топоры из котомок, и для многих это была единственная вещь, из дому несенная, потому, может, и домов-то этих в такое лихолетье уже нет… Кто знает, что вспомнилось людям, пришедшим в степные края из коренной, лесной Руси, когда направляли они на наждачном камне годный для труда и для боя инструмент. Были крестьяне да лесорубы, стали служивые да казаки. А все тянуло домой, на лесную сторону. Под старость все, кто на Дону прижился и выжил, норовили обратно уйти, хоть в скиту, хоть в деревне какой укорениться да дни жизни скончать в лесной красоте, а не в степной пустыне, которая так и не становилась им отчизной.
Казаковали они по многу лет, чтобы там, на родине, позабыто было их имя и сыск окончен. А потом все же возвращались.
Иное дело — коренные казаки, — эти наоборот, где бы ни служили, на каких бы стенах ни держали караулы, а все в степную сторону поглядывали. От лесной тесноты томились. И ежели не выпадало им в степи дни свои окончить, приберегали в ладонке на груди степную землю своего юрта, чтобы землю ту высыпали им на мертвые лица, руки и босые ноги, чтобы, и во льдах похороненные, лежали как в своей земле.