Атаман Ермак со товарищи
Шрифт:
Сходились казачьи ватаги с опаской. Спервоначалу друг друга оберегаясь. Чаще всего появлялись на холмах конные казаки из вольных коренных, и от ермаковских стругов выходил кто-нибудь, старой казачьей речью владеющий.
Обменивались большинству казаков непонятными знаками. Выясняя, кто идет, да откуда, да какого рода, и прочие известия…
А когда выясняли, что свои, когда спешивались да из стругов выходили — разводили общие костры и братались-гулеванили. При впадении в Дон Толучеевки-реки подошел скрадом отряд Мещеряка. Издали казаки его заприметили, да он и не таился — сам на холме стоял. Но сколько у него людей и каких — со стругов было не видно. Помахал казакам: «Кто такие? Кто атаман?» А как ответили: «Ермак. На Низ идем!» — с коня соскочил да бегом к реке. Чуть не по пояс в воду вбежал, к Ермаку кинулся!
— Здорово! Здоров! Вот какая радость, а нам в Мещере сказали, что ты убит!
— Нет, Черкашенин.
Обнялись атаманы, тут и казаки, что в прибрежных зарослях ховались, без всякой опаски на берег высыпали, человек с полета.
Целый день дневка была. Вольные казаки вокруг костра сидели, и пели, и плясали. С интересом смотрела голутва, особливо те, кто на Дону николи не бывал, как они пляшут, носки выворачивая, как вприсядку ходят да нагайкой над головой вертят… Чудно! Не пляшут так-то на Руси. Не поймешь, то ли пляшут, то ли дерутся… Мещеряк вел своих казаков из-под Тулы. Вместо казаков на службу касимовских татар взяли.
— Они что, с ума сошли? — спросил Яков Михайлов. — Они же ногайцам города откроют и на Москву поведут.
— Нет, — сказал Мещеряк. — Не приведут. Они присягали на шерсти.
— Ворон ворону глаз не выклюет! — не поверил Михайлов.
— Не знаешь ты степняков, — сказал Ермак. — Не изменят! Это точно. Костьми полягут — не изменят, а за честь, что их на службу царскую взяли, Драться будут не на жизнь, а на смерть…
— Драться-то будут, а вояки-то они хреновые! — сказал Мещеряк. — Моим ребятам не в пример.
— А за что вас со службы уволили?
— Да мы сами ушли! — сказал Мещеряк.
— Через чего?
— Тоска взяла. Караулы да караулы… Да мужиков тиранить… Нет на то нашего согласия. Надоело боярам кланяться, чванство ихнее невмоготу стало… — Мещеряк пытался объяснить то необъяснимое, что срывало их с мест сытных, городов спокойных и гнало в дикую степь, в пустыню безлюдную…
— Не схотел, стало быть, на собачьей доле волк жировать! — засмеялся Ермак.
— Во-во… У волка своя воля.
— То-то и оно… — вздохнул Ильин. — Отбилися мы от правильной жизни.
— А где она, правильная? — сказал Ермак. — Правильная, когда отец сына убивает да грех по всей стране чинит? А?
— А нам от него шкоды не было! — сказал Михайлов. — А что бояр казнил, так туда им и дорога.
— А непотребство по всей державе, а блядня бесконечная! — не унимался Ермак.
— А тебе-то что? Это че, женка твоя была? Сестры?
— Нет! — взвился Мещеряк. — Я тоже в такой державе жить не хочу! Не буду!
— Да… — сказал Ермак, мостясь поближе к теплу догорающего костра. — Я слыхал, страна такая есть — Беловодье: там люди по правде живут, в довольстве и богачестве, и без войны.
— А где ж такая страна? — спросил Михайлов.
— На восходе солнца, гдей-то у Золотых гор. В стране Киттим! Да вот как ее сыщешь…
— Как же без войны-то? — спросил Черкас. — Разве без войны хоть одна земля живет?
— Мы войной кормимся! — сказал Мещеряк. Нам без войны никак нельзя.
— Ну ты сказал! — рассердился Ермак. — Как же это ты войной кормишься? Раскинь умом-то!
— А что тут думать, воюем — добычу имеем.
— Велика ли та добыча и ею ли ты живешь? — спросил Ермак. — Да той добычи и на помин твоей души не хватит! А посчитай, сколько ты коней да людей погубишь да всякого припасу изведешь — сколько надо будет той добычи, чтобы только вложенное в войну вернуть!
— За службу жалование идет, — сказал Ильин.
— Так ведь это не за войну, а за мир! Тебя на службе держат, чтобы супротивник в страхе был и не совался! Стало быть, за мир… В правильной державе войско в такой готовности, что враги-то и не лезут — опасаются.
— Без войны неизвестно, как и жить, — сказал Михайлов.
— Отбились мы от людской жизни, — вздохнул Ермак, — вот и неизвестно. А перед Богом грех!
— Мы что, сами, что ли, войну выдумали? — сказал Михайлов.
— Жить без войны можно! — удивленно сказал Мещеряк. — Это я не думал раньше. Живем-то конями, да отарами, да рыбой, а война все, что дает, — сама и съедает!
— Людей больно много! — сказал Черкас. — Жили бы друг от друга подальше, так и не дрались бы.
Мещеряк и Ермак не удержались от смеха.
— Нет, брат, — сказал Ермак, — война в самом человеке. Человек человека теснит да кабалит, потому сатана его научает да подталкивает…
— Ну ты, батька, прям как поп! — сказал Михайлов.
— Нет, — сказал, подбрасывая дров в костерок, Ермак. — Просто я старый — навидался всего, а сплю мало… Вот мысли всякие в голову и лезут. А то сказать, казаки, ежели мы о душе думать не будем, чем мы татар лучше… Ежели только саблей махать, да посады жечь, да струги грабить — так ведь Доживем до монгольского художества. Вот были воины! Пол-мира покорили! А сами, сказывают, мышей да человечину ели!
— Брешут! — не поверил Мещеряк.
— Да не брешут! Потому шли большим войском, а на переходах большим войском кормиться нечем. Тут вот и выходит, что в поле и таракан — мясо! Ели мышей! Они же никакой пищи, кроме кумыса да мяса, не знали!
— Ну а человечину-то как же?
— А очень даже просто! Они в такой гордыне пребывали, что, мол, только они и люди, а все остальные — скот и дичь, — потому ее и есть не зазорно.
— Вечно вы к еде разговоры заведете! — рассердился Михайлов — Как после этого щербу хлебать? На трех рыбах варена, а вы такое…