Атаульф
Шрифт:
И хоть не стал дядя Агигульф прежним, веселым, как раньше, но все же черная скорбь его покинула. Теперь каким-то умиленным ходил дядя Агигульф. С таким видом годья Винитар перед самой Пасхой ходит. Повадку взял себе дядя Агигульф на дворе сидеть, на той дедушкиной колоде, что посреди двора стояла, как насест наблюдательный, и за всеми смотреть.
От Теодобада дары дядя Агигульф привез. Вина Теодобад нашему роду прислал, кувшин красивый ромейской работы. Кувшин этот, из металла сделанный преискусно, чеканкой украшенный, был уже старый, прохудившийся. Однако цена ему немалая, объяснил Теодобад дяде Агигульфу. Ради чеканки
Но главное — гривну золотую аланской работы Теодобад прислал. Это он отцу моему Тарасмунду, старшему теперь в роду, подарить захотел. Гривну отдавая, сказывал Агигульфу Теодобад, что много лет назад гривну эту ему, Теодобаду, еще молодому воину, дарил некогда великий воин Рагнарис. И вот, когда не стало больше Рагнариса, хочет вернуть дорогой подарок старшему его сыну, чтобы осталась память. Ибо взял ту гривну Рагнарис в кровопролитном бою, со славой. И таково желание Теодобада, чтобы слава эта вовек осталась в роду Рагнариса.
Когда дядя Агигульф все эти слова отцу моему Тарасмунду передавал и гривну на его шею возлагал, то расчувствовался дядя Агигульф и слезы на его глазах заблестели.
И рассказывал дядя Агигульф, как скорбел о кончине Рагнариса Теодобад. Будто родного отца потерял — так велика была его скорбь. И устроил пир великий для всей дружины в память Рагнариса, и много было съедено на том пиру и выпито, и девок-рабынь перепорчено без счета, и скамара, не в лад певшего, с горя покалечили, нос ему в рожу вбили, чтоб неповадно было гнусавить, когда о великом поет… Так скорбели Теодобад, военный вождь, и дружина его по дедушке нашему Рагнарису.
И про телегу сказал Теодобад, что как золотая теперь для него эта телега, ибо в ней испустил свой дух великий воин Рагнарис. И будет беречь ту телегу как зеницу ока. И детям своим завещает беречь, и детям своих детей. И, пав на телегу и обхватив ее обеими руками, рыдал прегорестно.
И воины, на печаль вождя своего глядя, омочили слезами свои бороды.
Немало доброго о Рагнарисе вспоминали на том пиру. Один поведал, как учил его некогда Рагнарис искусству воинскому, и давние отметины от побоев дедушкиных показывал, хвалясь.
Теодобад же рассказал, что в пору, когда еще совсем дитятей был, поймал и подарил Рагнарис ему кузнечика. И убивался вождь: зачем того кузнечика, пусть бы даже и высохшего, не сберег? На диво силен был тот кузнечик, видом страхолюден, цветом красноват, туловом громаден. Говорил Рагнарис, в дивном запахе темного пива Теодобада-мальчика щедро купая, что на поле том, где кузнечика он словил, во времена оны много крови пролилось. Бились там насмерть боги с великанами, и впитала землица ту кровь. И оттого кузнечики урождаются на поле том кровавыми, к битвам зовущими своим стрекотом и обличьем ужасным. И мордой кузнечика с челюстями двигающимися в самые глаза Теодобаду-мальчику тыкал, устрашая того. Рядом же (как сейчас вижу, говорил Теодобад дяде Агигульфу) стоял Аларих многомудрый, отец Теодобадов, вождь военный и друг Рагнариса, и в сивые усы свои улыбался. И солнце питающее распростерло над ними свои благодатные руки…
Про это и многое другое нам охотно рассказывая, заливался дядя Агигульф обильными светлыми слезами. И всем нам, слушая, заплакать хотелось. Кроме Ульфа, который улыбку прятал. Возненавидел я Ульфа за эту улыбку.
И вдруг замер дядя Агигульф посреди рассказа, рот приоткрыв и глаза выпучив. Куда-то за спины наши уставился.
А это Гупта к нам во двор вошел. К нам близко подходить не стал, а вместо того сел в отдалении прямо на землю, ногу под себя подвернул и свою растрескавшуюся пятку пальцем ковырять начал.
Спросил нас дядя Агигульф вполголоса, на Гупту головой кивая, что за муж к нам зашел дивно дюжий? Откуда, мол, взялся?
Отвечали мы ему радостно — с той поры, как Гупта у нас объявился, светло на душе у всех было, — что это Гупта блаженный пришел, тот, который в соседнем селе чудеса творил и к гепидам благую весть носил. Третий день уже по нашему селу ходит и немало славы добыл — и себе, и Богу Единому. Агигульфа-соседа от зубного недуга исцелил и немало иных хворей изгнал. С животными беседовал, и понимали они язык его. Сейино пепелище оживил своей святостью: Одвульфа в соху запрягши, поднял новь. Со светильником из храма Бога Единого чудо сделал. В чем то чудо состояло, никто объяснить не брался, но только твердо мы знали, что чудо то было. И годья Винитар так думал, потому что пометил светильник особым крестиком и на почетном месте сберегает.
Дядя Агигульф потрогал голову чужакову, что на поясе у него висела (с собой брал, когда в бург ездил, чтобы дружинники теодобадовы насладиться ею еще раз могли). Спросил недоуменно: а это, мол, кто, если не Гупта? Ведь сами же говорили, будто бы я Гупту у озера в камышах сгубил.
И, с колоды встав, к Гупте решительным шагом направился. Гупта пятку ковырять оставил, голову поднял, на дядю Агигульфа прищурился. Дядя Агигульф его спросил:
— Ты кто?
Гупта в голове шумно поскреб и ответствовал торжественно:
— Лист я, всяким ветром носимый.
Тогда голову чужакову за волосы рыжие приподняв, показал дядя Агигульф ее Гупте. И спросил:
— А это кто?
Гупта голову обеими руками за щеки ухватил, к себе приблизил. Едва носом дяде Агигульфу в пояс не уперся. Поглядели мы сбоку и чуть не ахнули: и впрямь Гупта был похож на чужака! А может, показалось тогда. Потому что перед кем Гупту ни поставь, на любого Гупта вдруг похожим может сделаться.
Долго Гупта мертвую голову созерцал. И с одного боку поглядит, и с другого. После оттолкнул ее от себя и молвил:
— Бог Единый веру ковал, молотом стучал. Искра-молния упала, в дерево попала, дерево упало, листья осыпались, по миру рассыпались. Их ветром повсюду носило, одним на славу, другим на погибель. Один лист оторвался, воробью попался. Воробей испугался, клюв разевал, лист заклевал. Бедный, бедный лист!
И всхлипнул Гупта и мертвую голову в щеку поцеловал.
Видели мы, что дядя Агигульф глубоко тронут. И спросил он Гупту:
— А я кто?
И забормотал Гупта совсем тихо, в бороду, голову книзу опустив, так что дядя Агигульф рядом с ним на корточки сел и ухо к губам гуптиным преклонил. Поняли мы, что важное что-то говорится, и потому ближе подошли, не желая пропустить слов блаженного.