Атаульф
Шрифт:
Так что не прихоть вовсе, а соображения важнейшие заставляют Теодобада прислать в село наше его, Гибамунда, и просить возвратить столь необходимые для войны вещи. Мол, должно понять сие и вникнуть.
Отец наш Тарасмунд сказал, что Рагнариса нет с нами больше.
Гибамунд печаль свою в приличных и учтивых словах высказал. И о великом тинге заговорил. Дескать, собрались старейшины в бурге и уже дня два как беседами обмениваются.
Гибамунд сказал, что Теодобад сейчас молчит да слушает. Но тинг закончится только тогда, когда все старейшины
Вся дружина про то знает: замыслил Теодобад собрать в бурге войско огромное, какого от веку еще не было. Со времен Алариха такого не упомнят. Хочет Теодобад чужаков всей силой ударить. Выследить их и ночью поразить и вырезать без пощады, за родичей наших вандалов мстя.
И еще одну весть привез Гибамунд — хорошую. От гепидов двое прибыли. Сказали: надумали-таки ближние гепиды под Теодобада идти и вскорости пусть ждет готский военный вождь их старейшин. И говорили еще гепиды: был, мол, у гепидских старейшин добрый дар для Теодобада. Чужака поймали удальцы гепидские. Правда, околел чужак тот, но сердце гепидское повеселить успел. Обещали еще чужаков наловить.
Так Гибамунд рассказывал.
Выслушав, отец мой Тарасмунд к лавке подошел, где дядя Агигульф в бессилии лежал, и велел дяде Агигульфу вставать. Мол, приехал человек от Теодобада и надлежит уважение гостю выказать, на курган, к Рагнарису, его отвести, чтобы самолично увидел: нет больше Рагнариса. И чтобы Теодобаду все рассказал, что видел.
Для того же, чтобы вернее рассказал, надлежит ему, дяде Агигульфу, вместе с тем человеком в бург поехать. И телегу вернуть Теодобаду, и шкуру; поблагодарить военного вождя. И пусть напомнит, что одна доска в телеге плохая была, так мы новую доску туда постелили, не пожалели доброго дерева.
Дядя Агигульф скучно спросил: кто, мол, приехал-то. Отец сказал: Гибамунд приехал. И добавил, что пива им с собой даст, когда на курганы пойдут.
И пошли. Впереди, понурясь, дядя Агигульф шел. Он пиво нес. За ним Гибамунд с лицом торжественным и печальным следовал; взор же от пива не отрывал.
Вернулись наутро; говорили, что видели всех — и Алариха, и Арбра, и дедушку Рагнариса. И еще многих других видели, всех не перечесть. И дозорных видели. Как же иначе? Дозорные дозор несли. И пивом от Агигульфа с Гибамундом разило страшно.
Дядя Агигульф заметно повеселел; Гибамунд же наоборот лицом как будто помятый стал.
Переночевал у нас Гибамунд. На рассвете следующего дня уехали они с дядей Агигульфом в бург, к Теодобаду. Ульф наказал дяде Агигульфу все новости у Теодобада узнать. И передать военному вождю: у нас, мол, тихо.
Два дня минуло, как дядя Агигульф с Гибамундом в бург уехали — военному вождю Теодобаду телегу отдавать и новости узнавать. Под вечер второго дня, как стадо домой гнали и мычанье да блеянье уже совсем близко раздавалось, крики послышались: «Гупта, Гупта идет!»
Сестра моя Сванхильда опрометью во двор заскочила, ровно коза молодая, да как заорет, от усердия приседая:
— Идите все сюда! Смотрите! Гупта идет!
Вышли мы все — любопытно нам стало. И аж рты пораскрывали, на зрелище невиданное глядя (вот бы дед поглядел, вот бы палкой-то погрозил!)
Пастух наш, Од-сирота, мрачнее обычного выступал. И так-то угрюмый, а тут и вовсе шел, стараясь ни с кем глазами не встречаться и по сторонам не глядеть. Смущался, видать, ибо уши у него красные были.
И было, от чего Оду смутиться.
Посреди стада, со скотиной разговаривая, мужик какой-то здоровенный брел. Никогда прежде мы такого здоровенного мужика и не видали. И Лиутпранд, и Багмс — даром что крупнотелы — и в подметки ему не годились.
А лик имел бородатый и кроткий, даже умиленный. Глазки маленькие глядели из-под припухших век, будто пива накануне перебрал.
Скоты к нему приветливо морды поворачивали, когда он то с одной, то с другой животиной любезную беседу заводил; на людей же внимания не обращал.
И псицы свирепые, Айно и Твизо, возле этого мужика крутились и весело гавкали. Нет, чтобы живота лишить дерзкого этого пришлеца, горло перегрызть — как положено.
Пастуха для этого мужика словно бы и не было. И видно было, что от души досадовал пастух — дураком его этот незнакомец выставил. И перед кем? Считай что перед коровами да овцами.
Потом Од-пастух рассказывал, как впервые они Гупту увидели. Обедал он, когда собаки вдруг уши насторожили и забеспокоились. И пошел Од туда, куда собаки глядели. За ним Твизо пошла; Айно же Од велел при стаде оставаться.
Посреди луга молодой дубок стоял одиноко; к нему-то и направилась собака. Подойдя поближе, увидел Од-пастух диковинную картину. Под дубом мужик стоял, огромный, рыжий. Сперва у Ода сердце екнуло: не чужак ли?
Странно было, что Твизо не рычала, а лишь уши торчком поставила и хвостом помахивала, пасть в улыбке раздвинув.
Мужик же стоял, никого не замечая, на дуб смотрел и будто ждал чего-то. Замер Од, не понимая, что за загадка ему явлена. Тут налетел порыв ветра; листья на дубе зашевелились, зашелестели. И тотчас ожил тот мужик, заговорил невнятно, будто бы к листьям речь свою обращая. Тогда понял Од, что безумен тот мужик, ибо считает листья на дереве живыми.
Пошел Од обратно к стаду. Твизо — странное дело! — к верзиле пошла. Собаку заметил мужик, пятерню в ее густую шерсть запустил, и позволяла себя ласкать свирепая Твизо. Мужик же безумный что-то в ухо стал шептать собаке. А Твизо знай себе слушает, бровями двигает и хвостом помахивает; после морду подняла и мужика в лицо лизнула.
Выпустил он ее шерсть. Твизо повернулась и пошла к Оду. И мужик за собакой следом пошел. Не знал Од, что делать. Больно дюж тот мужик, палкой не прогонишь. Да и собака его приняла.