Атилла

«В I веке н. э. внутренние процессы раскололи державу хуннов. Часть их подчинилась Китаю, другая часть отступила на запад, где, смешавшись с уграми и сарматами, превратилась в гуннов. Зафиксирован только один переход хуннов в 155–158 гг. Кучка разбитых хуннов, теряя обозы и женщин, оторвалась от преследователя и добралась до Волго-Уральского междуречья. На адаптацию потребовалось около 200 лет, после чего гунны (так их принято называть в отличие от азиатских хуннов) действительно превратились в грозную силу, но ведь это произошло уже на местной основе и роль миграции здесь ничтожна».

Л. Н. Гумилёв. «Хунны в Китае»

Народ этот правильно будет называть теперь не «хуннами» или «хунуками», как пишут китайские историки, но и не «гуннами», а «болгарами», «кипчаками», «татарами».

Автор

«Знаменитый Аттила, сын хана по имени Мангук, родился в 395 году. Известно, что он знал своих предков вплоть до тридцать третьего колена…

Под началом хана гуннов Аттилы было 700 000 крепких мужчин, способных владеть оружием. Аттила уверенно вёл их от победы к победе. Услышав о приближении гуннов, народы нередко бежали, побросав свои города и селения, так что воинам хана не всегда было необходимо сражаться… Долгие годы Европа жила в страхе перед Аттилой и ненавидела его. В «Божественной комедии» Данте мы видим его среди грешников ада. Поэт пишет так: «Слава Всевышнему, который достал Аттилу и примерно наказал его». В то же время, вспоминая Аттилу с большим почитанием, пишут: «Мы, жители Запада, до сего времени не можем понять и достойно оценить всю глубину и содержание мышления Аттилы. Даже Цезарь, несмотря на всё своё величие, даже славный Александр Македонский не в силах были полностью постичь иные особенности взглядов Аттилы…»

Уэсс Робертс, военный советник военно-воздушных сил США, доктор философских наук. Автор книги «Секреты лидерства гунна Аттилы»

В 440-х годах Атилла перешёл на оседлый образ жизни. На берегу Дуная им был основан город под названием Илембул, который среди прочих народов был известен как Гуннстан. Ныне Будапешт.

Автор

Тяжелораненого Шимбай-хана с поля боя вынес его сын Мангук. На быстром пегом коне, размахивая мечом налево и направо, он пробился через полчища врагов туда, где хан со стрелой в груди ещё держался в седле, уткнувшись лицом в гриву коня. Мангук выхватил отца из седла и умчался с ним с поля боя. Как ни странно, никто не преследовал их. Уж не потому ли, что потери с обеих сторон были велики? А ещё потому, что врагу достались обозы с женщинами белых тюрок, которые называли себя унуками. На другой день к чудом оставшемуся в живых Мангуку присоединились менбаш Сакмар, командовавший тысячей воинов, а также ханский наставник и советник Конбаш-атакай.

Дела у Шимбай-хана были плохи. Едва одолев реку, преграждавшую им путь, унуки на скорую руку соорудили шатёр и бережно положили хана на белую кошму. Рану Шимбая, который корчился в предсмертных муках, ещё надеясь на что-то, осмотрел аксакал Конбаш-атакай. Он омыл её чистой целебной водой, смазал снадобьем из трав, стёр с губ спёкшуюся кровь, осторожно касаясь их крылом беркута, и под конец, шепча заговоры, прижёг рану огнём. Однако Тангрэ, как видно, уже указал смерти дорогу к унукам: старания аксакала облегчения хану не принесли. Тем не менее труды его оказались не напрасны. То ли заговор помог, то ли что-то другое, только Шимбай-хан вдруг открыл глаза и медленно обвёл ими сыновей, соратников своих и слуг, сидевших вокруг, и наконец остановил взгляд на старом Конбаше. С трудом шевеля пересохшими губами, он пытался сказать что-то, в глазах промелькнул и погас живой огонёк, но вымолвить ничего не смог, только в уголках глаз появились две слезинки, продержались некоторое время в морщинах и скатились по щекам. Одна исчезла в рыжих космах бороды, другая, повисев на волоске, сорвалась, упала на подстилку и впиталась в неё. Похоже, то был последний признак жизни… Но оказалось, это ещё не конец. Тангрэ дал Шимбай-хану ещё немного сил. Он снова открыл глаза, опять оглядел близких ему людей и внятно заговорил:

– Конбаш-атакай, Меч Тангрэ отдай сыну моему Мангуку. Это говорит тебе Шимбай, хан рода Дулу… С приходом весны ступайте в степи между Жаеком и Итилью, там пас свои стада дед наш, Угыз-хан. В места отцов и дедов… С сарматами, они за рекой, не ссорьтесь, старайтесь жить дружно… Мечтал я женить сына моего Мангука на дочери сарматского хана, соединить два больших племени… да Тангрэ, как видно, не хотел этого… Вы всё же попытайтесь… Предводитель угров Куриш – зять мой. За невестами к нему идите. С ним ладить можно, хороший он человек, поможет… Дошло до меня: после смерти хана сарматов страной правит сын шахиншаха шахзада Бахрам… На ханской дочери Сафуре женился. Её моему Мангуку прочили. Однако воля соседа – воля Тангрэ… За женщинами идите также к сарматам. Хотя земли и пастбища у нас были врозь, всё же с Сармат-ханом жили в дружбе, девушками обменивались – брали, отдавали в жёны… Добро, оно не забывается… Бахрам-бек, хотя и чужой нам, а всё же поперёк дороги не станет… Не смог я, хан унуков Шимбай, вернуть людей в родную землю. Хотел было родичу своему Анагаю подсобить, а что из этого вышло?.. Сколько народу моего полегло! Тангрэ не простил мне, самое суровое наказание дал…

– Твоей вины здесь нет, Шимбай-хан, не трави себя понапрасну, будь спокоен. Это родич твой Анагай с Муртат-ханом предали тебя, в последний миг к китайцам переметнулись, будь они трижды прокляты!..

Но Шимбай-хан уже не мог ответить Конбашу. Голова его внезапно скатилась набок, тело вздрогнуло и вытянулось. Сидевшие вокруг переглянулись и молча опустили головы.

Вечером к шатру привели годовалого стригунка, девять раз провели вокруг, потом отпустили на волю. Жеребчик, задрав хвост, со всех ног бросился к матери, которая щипала неподалёку траву. Люди видели, как она встретила сына, огласив степь радостным ржанием. Конбаш-атакай, обернувшись к менбашу, сказал:

– Сегодня же начинайте копать могилу, а завтра поймайте эту кобылу и подведите к могиле.

Если верить старому Конбашу, отважная душа Шимбай-хана вселилась в жеребчика, а мать его ляжет с ханом в могилу – послужит ему на том свете.

Унуки встретили зарю, стоя на коленях. Люди молились Тангрэ, чтобы разгорающийся день был благоприятным, принёс им добро и пользу. Пошли к могиле, выложенной изнутри брёвнами, наподобие сруба. Тело Шимбай-хана, завёрнутое в войлок, осторожно опустили в последнее его пристанище. Выполнить обряд предания земле в точности, как это заведено предками, не удалось: не оказалось рядом женщины, которая согласилась бы отправиться вслед за ханом. Рядом с покойным сложили все его принадлежности: одежду, оружие, конскую сбрую – всё, кроме Меча Тангрэ. Кобылу зарезали в последнюю очередь и сбросили в могилу. Туда же опустили еду и кумыс, которых должно было хватить на три дня, пока ангел смерти Ажаль, посланница Тангрэ, не заберёт хана с собой.

Над покойником сотворили молитвы, пригоршнями бросая на него золотые зёрна ячменя. Лишь после этого принялись засыпать могилу землёй. Каждый унукский воин в собственном шлеме носил на могилу землю. Так продолжалось до самого вечера, пока солнце не скрылось за горизонтом. С рассветом работа продолжилась. Землю ссыпали на могилу три дня. Вырос высокий курган. На седьмой день курган подровняли и заострили. На девятый день ещё до восхода солнца вершину укрыли белым войлоком. Уцелевшие в битве унуки обступили курган со всех сторон. По мановению руки Конбаш-атакая все дружно опустились на колени и так встретили показавшееся над горизонтом светило. Унуки просили Тангрэ о вечном покое для хана Шимбая. После этого старец Конбаш поднялся с Мечом Тангрэ на курган и позвал за собой Мангука и юных сыновей его – Рухила, Рамула и Биляу, которые не так давно нацепили на пояса клинки. Атакай приступил к выполнению завещанного ему ханом поручения. Он торжественно протянул Меч Тангрэ Мангуку и провозгласил его ханом. Воины, толпившиеся внизу, трижды прокричали: «Урра, урра, урра!»

Атилла ничего этого толком не видел и не слышал, он зачарованно смотрел на ослепительно сверкавший на солнце меч. Клинок, которому туранцы приписывали магическую силу, целиком захватил внимание, наполнил душу мальчика трепетным восторгом. Ему казалось, меч ожил у него на глазах: лучи его то возносились к самому небу, то далеко-далеко, до самого горизонта, стелились по степи, а вот слились воедино, и клинок вспыхнул пламенеющим огнём. Стоявший рядом главный кузнец хана, видя, как любуется мальчик мечом, положил ему руку на плечо и тихо сказал, будто ни к кому не обращаясь: