Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или (др. перевод)
Шрифт:
Посмотрев на проводника, Дагни не заметила в его лице ничего, кроме слепой злобы, долго сдерживаемой ярости, вырвавшейся наружу при первом представившемся случае, а кто стал ее объектом, значения не имело. Столкнувшись, эти двое перестали быть людьми.
Костюм бродяги состоял из аккуратных заплат, сплошь покрывавших ткань, такую заскорузлую и засалившуюся от носки, что, кажется, согни ее, и она треснет, как стекло. Однако на рубашке присутствовал воротничок, истрепавшийся от бесконечных стирок, но все еще хранивший подобие прежней формы. Бродяга почти поднялся на ноги,
Именно застиранный воротничок и то, как бродяга цеплялся за свое последнее имущество — жест, говоривший об остатках чувства собственности, полоснули Дагни обжигающей болью.
— Подождите! — вырвалось у нее.
Оба обернулись к ней.
— Он будет моим гостем, — сказала она проводнику и, открыв перед бродягой дверь, приказала ему: — Заходите.
Бродяга повиновался ей так же послушно и безучастно, как перед этим проводнику.
Стоя посреди вагона, держа в руках свою котомку, он огляделся с тем же отстраненным, лишенным всякого выражения видом.
— Садитесь, — предложила Дагни.
Он послушался и посмотрел на нее, словно ожидая дальнейших приказаний. В его манерах проскальзывала почтительность, открытое признание того, что он не станет ни требовать, ни выпрашивать, ни задавать вопросов; что примет все, что с ним захотят сотворить, и готов безропотно все принять.
Мужчине, похоже, перевалило за пятьдесят. Судя по сложению и обвисшему костюму, некогда он отличался крепким телосложением. Безжизненному безразличию взгляда не удавалось скрыть искру разума. Морщины мягкосердечного лица придавали ему выражение невероятной горечи, не до конца стершей честность.
— Когда вы ели в последний раз? — спросила Дагни.
— Вчера, — ответил мужчина, потом добавил: — кажется.
Дагни позвонила и попросила стюарда принести из вагона-ресторана ужин на двоих.
Бродяга молча смотрел на нее, но, стоило стюарду уйти, отплатил ей единственным, что оставалось в его распоряжении, сказав:
— Мне не хотелось бы создавать вам проблем, мэм.
— Каких? — улыбнулась Дагни.
— Вы путешествуете с одним из воротил, владельцев железной дороги, не так ли?
— Нет, я еду одна.
— Значит, вы — жена одного из хозяев?
— Нет.
— О… — Дагни заметила его попытку сохранить во взгляде что-то вроде уважения, словно она призналась в порочащем ее поступке и засмеялась:
— Нет, я не то, что вы подумали. Кажется, я и есть одна из железнодорожных воротил. Меня зовут Дагни Таггерт, я работаю на эту железную дорогу.
— Кажется, я слышал о вас, мэм, в прежние времена. — Трудно было догадаться, что именно означали для него слова «прежние времена»: месяцы, годы или всего лишь период, миновавший с тех пор, как он бросил работу. Он смотрел на нее с невнятным интересом, будто вспоминая о днях, когда считал ее достойной персоной. — Вы — та леди, которая управляла всей железной дорогой?
— Да, — кивнула она. — Это я.
Мужчину, казалось, не удивило ее решение помочь ему. Создавалось впечатление, что он сталкивался с таким количеством грубости и жестокости, что вообще разучился чему бы то ни было удивляться.
— Где вы сели на поезд? — поинтересовалась Дагни.
— На пункте формирования состава, мэм. Дверь оказалась не заперта. — И добавил: — Я подумал, вдруг меня до утра никто не заметит, ведь это частный вагон.
— Куда направляетесь?
— Не знаю… — потом, почувствовав, что его слова могут вызвать жалость, пояснил: — Наверное, просто решил ездить, пока не найду место, где может подвернуться работа. — Он явно хотел создать впечатление, будто передвигается осознанно, с определенной целью — не желая слишком уж испытывать ее сострадание бременем своей безысходности… Еще одна попытка сохранить приличие, вроде воротничка его сорочки.
— Какую именно работу вы ищете?
— Люди сейчас больше не ищут работы по специальности, мэм, — бесстрастно ответил мужчина. — Они ищут просто работу.
— Какую работу вы надеетесь найти?
— Наверное, на заводе.
— Кажется, для этого вы выбрали неверное направление. Все заводы находятся на востоке.
— Нет, — с твердостью знающего человека ответил он. — На востоке слишком много людей. За заводами слишком хорошо следят. Я думаю, больше шансов найти работу там, где меньше людей и законов.
— А, так вы беглец? Скрываетесь от закона, верно?
— Не то, что называлось этими словами в прежние дни, мэм. Но при нынешних обстоятельствах, наверное, так и есть. Я хочу работать.
— Что вы имеете в виду?
— На востоке не осталось работы. Даже если у нанимателя есть работа, он вам ее не даст, потому что его за это упрячут в тюрьму. За ним следят. Нельзя получить работу без санкции Объединенного совета. А у Объединенного совета есть своя очередь друзей, ожидающих работы; их больше, чем родственников у миллионера.
— Где вы работали в последний раз?
— Я колесил по стране месяцев шесть… да нет, дольше, наверное, с год. Обычно попадалась работа на один день. В основном на фермах. Но теперь с этим покончено. Я знаю, как на нас смотрят фермеры, они не могут спокойно видеть голодающего, но сами близки к голодной смерти, у них нет для нас ни работы, ни еды. А если им удается заработать деньги, то их отберут или сборщики налогов, или грабители — вы же знаете, по стране рыщут банды тех, кого называют дезертирами.
— Думаете, на Западе лучше?
— Нет. Не думаю.
— Зачем же тогда вы туда едете?
— Потому что там я еще не бывал. Здесь больше нечего искать. Нужно куда-то ехать. Просто двигаться вперед… Знаете, — неожиданно продолжил он, — я не думаю, что выйдет толк. Но на Востоке ничего не остается, как только сесть под куст и ждать, когда умрешь. Кажется, я не стал бы возражать против смерти. Стало бы намного легче. Только, наверное, грешно сесть и позволить жизни покинуть тебя, не пытаясь ее сохранить.