Атлантида
Шрифт:
Наконец вдова проводила нас в тесную, низенькую, благоухающую чистотой спальню.
— К сожалению, только такая, — сказала она, — ну уж одну-то ночку как-нибудь переночуете. А между кроватями я ширму поставлю.
Не знаю, какие соображения побудили почтенную вдову оказать нам поистине королевский прием. Рыхловатое лицо вдовы — при ее седой, но ловко уложенной косе оно казалось уж совсем немолодым — то и дело оживлялось трепетной мимикой крыльев носа или уголков рта так, что на нем можно было уловить след мимолетной улыбки.
По ее словам, нас с Ириной она заприметила посреди озера, выглянув ненароком в окно, и поначалу не поверила своим глазам. Она было хотела пойти
— Спокойной ночи, — попрощалась она. И эти слова, этот голос все еще у меня на слуху. Она ушла, дверь была на запоре, и мы с Ириной как бы замкнулись в пространстве мистерии. Я тронул ее волосы, и они свободно упали на плечи.
Около трех утра жаворонки в полях, к нашему великому огорчению, уже завели свои дневные песни. Звуки язвили, точно шипы. Вскоре мы услышали тихий и какой-то сочувственный стук капитанши, которая обещала разбудить нас и поняла свою задачу по-своему. Мы разделились, единство снова сменилось раздвоенностью. День беспощадно развел нас в стороны. Словно чужой или просто приятель, я помог актрисе одеться. Папаша, да и только. Мы не вняли уговорам вдовы, никак не желавшей отпустить нас назад, к сверкающей глади залива. Прежде чем мы вышли на другой берег, совершилось утреннее купание. Наверно, понятие чистоты не одинаково для дня и для ночи. Уже совсем с иной страстью, с иным чувством очищения и обновления окунулись мы в прозрачные и чистые воды.
А может быть, лучше было не видеть всего этого?»
Эразм был в пути уже не один час. Шел бесцельно, но, как могло показаться, стремился к определенной цели. Дело в том, что цель его была не внешней, а внутренней. Он хотел осмыслить и тем самым изжить невероятный поворот в своей жизни.
Эразм никогда не знал ни одной женщины, кроме любимой жены, матери своих детей. Несмотря на всю независимость взглядов, в этом пункте он был старомоден. Поэтому их отношения не мыслились без кристально прозрачного воздуха, без ясной чистой атмосферы, вне которой обе души просто не смогли бы дышать. Но что поделаешь? Надо смириться с тем, что произошло. Увертки, терзания, самоедство, вопли стыда, проклятия, заклятия и приступы малодушия — какой от них прок? Надо благоразумно переступить, энергичными действиями развязать проклятый узел.
Эразм остановился. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Поднес к губам платок и увидел на нем розовые пятна. Странная жизнь! Все против него! А может быть, кровотечение и решит наконец все заморочки.
Забыв про время и место, он очутился на каком-то пароме и вскоре сошел на берег острова, покрытого зеленью полей, кустарников и вековых рощ.
Что-то уж очень жарко, отметил он про себя, в воздухе полно каких-то насекомых, пчел, шмелей, бабочек. Кругом все цветет: чертополох, камнеломка, шалфей, арника, смолка и красный клевер. На пашне полыхают маки. Воздух дрожит от стрекота и жужжания. Передохнуть можно в тени старого дуба, вот он, увитый толстенным плющом.
Эразм пересек весь остров. На другом берегу, жмурясь от ослепительного блеска воды, он повалился на песок. Прямо над ним, трепеща в струях горячего воздуха, навис куст дикой розы, усыпанный бесчисленными цветами.
Полудремотная мысль возвращала его, уставшего до изнурения, назад, в комнату капитанши. «Эта ночь, — подумал он, — была каким-то священнодействием. Отныне я посвященный».
Потом он уснул и на несколько часов забылся мертвым сном.
Проснувшись, он не сразу понял, куда и как его занесло. На него падали тени огромных дубов, подступавших к самому песку. Это означало, что солнце уже полуденное. Наконец он как бы очнулся. Перед его глазами вдруг отчетливо промелькнул весь вчерашний день: репетиция «Гамлета», гульба в отеле, появление в зале Ирины и все дальнейшие приключения, все эти напасти, от которых сейчас просто мутило. Ему было так тошно, будто он наглотался отравы.
Эразм начал стряхивать песок и расправлять одежду, и тут из выреза его жилета скользнула на колени свернутая бумажка, такая маленькая, что свободно уместилась бы в горсти. И то, что он с изумлением обнаружил в ней, было тугим завитком светло-пепельных волос. На бумажке он увидел надпись: «Сон целебен! Сплетено для тебя и рядом с тобою».
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Скука — это болезнь, которой более всего подвержены крошечные княжеские резиденции. Впрочем, правитель Граница мучился ею не особенно сильно. Страсть к книгам и собиранию всевозможных коллекций разнообразила его жизнь, а при случае он не пренебрегал и бутылкой шампанского. Несмотря на тяжкий недуг, он любил посмеяться: его окружению было вменено в обязанность везде и всюду выискивать занятные истории.
Театральный бунт стал той счастливой неожиданностью, которую можно было обсасывать во всех подробностях. Вновь и вновь князь вопрошал с неослабевающим интересом:
— Ну, ну? Так что же сказала Пепи? А что она стала делать? На коленях подползла к Готтеру? Так, так. А потом пили шампанское? И сколько же выпили бутылок, дорогой мой Оллантаг? А Георги, получивший от меня нахлобучку? Что он поделывал? Помирился с Готтером? Как? Обнимал его? Прижимал к груди?
И так добрых полчаса, хохоча и веселясь от души.
После чего приказал, чтобы его отвезли в садоводство. Было воскресенье, в Границе звонили все колокола.
— Как поживает наш Гамлет, фрау Хербст? — Таков был первый вопрос, с которым князь обратился к вдове смотрителя.
Однако та словно бы не услышала его слов.
— Что? Он спит? Еще не вставал? — настаивал князь.
— Вроде бы да, — покраснев, пробормотала фрау Хербст.
Как всегда, князь пожелал, чтобы Вальтер составил ему компанию. Завернувшись в черную мантилью матери, мальчик не без блеска проиграл для князя кое-какие куски из «Гамлета», перейдя затем к той известной каждому страшной сцене, без которой немыслима и сама трагедия: сцене на кладбище, где Гамлет держит в руке череп Йорика.
Странный мальчик вздумал воспользоваться для этого черепом из своей остеологической коллекции, и, хотя князь весело, но очень решительно воспротивился излишней натуралистичности, Вальтер настоял на своем. Ни к чему не привел и отказ рослого, но отнюдь не тупого слуги милосердия Гольдмессера читать текст за первого могильщика и распевать песенку, которую тот горланит, копая землю.
— «Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?» — упрямо начал Вальтер. — «У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то, а этот мужик швыряет его оземь… Вот замечательное превращение». (Выбрасывается еще один череп.) «Вот еще один… Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?»
Волей-неволей Гольдмессеру пришлось подать реплику:
— «Да что ж, если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, — так он вам протянет лет восемь…»
— Довольно, мой мальчик, — засмеялся князь, — ради всего святого, перестань!
— Нет уж, нет уж, дядюшка князь! — замотал головой Вальтер. — Сейчас начнется самое интересное, теперь на очереди череп Йорика, придворного шута.
— Бога ради, избавь меня от этого!