Атлантида
Шрифт:
«Сейчас сама садится за стол, а прежде решительно отказывалась», — подумал Эразм. Она вдруг необычайно тронула его. Он с болью увидел перед собой воплощенную беззащитность. Кто та женщина, что называла себя ее матерью? Быть может, Ирина вообще не знала матери. Как случилось, что отныне она стала для него блуждающим в потемках ребенком, отданным на волю житейских бурь и напастей, бессловесно-беспомощным, потерянным, ищущим сильной руки спасителя? Не без трепета узнал Эразм в ее появлении перст судьбы. «Я принадлежу тебе» — означало поразительно внятное, хотя и безмолвное признание миниатюрного инфантильного существа: «Возьми меня, владей мною и не отпускай больше, делай со мной и из меня что хочешь! Будь моим заступником, моим отцом, моим учителем, моим сеньором, моим повелителем,
Неопровержимость этого признания раскрыла молодому человеку глаза на исподволь свершавшуюся перемену с ним и на тот простой факт, что ему нет больше возврата в невинное лоно прошлого: всякие попытки сделать это, принудить себя к отречению в этот миг казались противными духу решительной мужественности. И ответом ему был трубный суровый глас из Апокалипсиса, наполнивший его уши: «Ты взвешен на весах и найден слишком легким!» [127]
«Итак, — размышлял Эразм, — мне ничего не остается, как только принять веление судьбы, которому не может быть противления. Где это написано, что человеческой неуемности надо противопоставить вялую, эгоистическую устроенность?
127
Эта фраза не из Апокалипсиса, а из книги пророка Даниила; она раскрывает смысл загадочного слова «текел» и предопределяет судьбу Валтасара.
Можно ли обманывать такую вот щемящую доверчивость? Разве эта маленькая Ирина не стала для меня самым близким на свете существом? Что может быть теснее родства, связавшего нас? В едином порыве сердец слить ее кровь с моей — не это ли самое могучее кровное родство? И разве не соединились мы в горячем зерне творящей мистерии, которая признает лишь все творение, а не его осколки?»
Покуда дух молодого мыслителя витал в надземных сферах, его земная оболочка выдавала тривиальное раздражение. Сыровацки был аттестован как нуль с браслетом; Люкнер — как академический зубрила, прилежный соискатель похвального листа или почетной стипендии; Леопольд Мюллер — как неудавшийся трактирщик. Выпадов в сторону дам Эразм себе не позволил. Когда инструменты оркестра, послушные дирижеру, дополняют друг друга, получается музыка, когда же друг друга дополняют эти жалкие лицедеи, не желающие никого слушать, получается обыкновенный дебош.
Пожалуй, даже хорошо, что эта филиппика, столь понятная в устах Эразма, была прервана появлением отнюдь не столь одиозных фигур: барона-художника и доктора Оллантага.
— В резиденции объявлена «тревога», — потирал руки барон, гневно раздув ноздри и придав лицу иронически-серьезное выражение.
— Да, да, именно так, — подтвердил доктор Оллантаг. — В Границе — революция! Век расшатался, как говорит принц Датский.
Обер-кельнер предложил гостям перейти в соседнюю залу, где им никто не помешает. Сегодня, как ему кажется, будет довольно других гостей.
Наглое требование было удовлетворено.
— Посмотрите-ка в окно! — воскликнул Крамм. — Старшеклассники, да и ребята помладше, роятся возле училища. Весть о театральном перевороте уже взбудоражила все слои населения. Я думаю, просветленный дух ректора Траутфеттера воспримет случившееся как здоровый симптом, и он внушит это своим питомцам.
— Дабы не допускать сомнений касательно существа дела, — сказал Оллантаг, — двор решительно берет вашу сторону.
— А Буртье получил от ворот поворот, — сообщил Крамм, — с чем могу вас поздравить. Во дворце смакуют подробности импровизированной и бесплатной комедии. В конце концов князь начал изнемогать от смеха, чего с ним давненько не случалось, и хлопать себя по коленям. «Помолчите, помолчите, — умолял он своего казначея, который был случайным свидетелем фарса, — дайте же мне передохнуть от смеха… А Лаэрт, Лаэрт-то до чего хорош. Стало быть, доктор Готтер толкует, что бывший камер-юнкер и будущий камергер не будет восставать против короля, осыпающего милостями все семейство? Так, так. И что же делает Зюндерман? Зюндерман затевает свое восстание! Уж коли его прижали в пьесе, он возьмет свое в жизни, и не будет пощады доктору Готтеру».
— Мне снова пришлось спровоцировать приступ хохота, — продолжал Крамм, — задав князю вопрос: не пора ли привести в действие водоразборные колонки, к которым уже бдительно рвется добровольная пожарная команда?
— Ну, а что кандидат Люкнер? — спросил Жетро.
— Я думаю, — сказал художник, — что, побывав в ратуше, он вышел оттуда явно поумневшим. Он собирался подать протест от имени своих университетских товарищей. А сопровождая Георги в замок, все распространялся о корпорантской чести и ответственности, которые требуют уважения. Но Георги, выйдя от князя, сильно смахивал на окаченного из ведра пуделя. Буртье, по словам очевидцев, в дикой ярости бегал по парку и сшибал с ветвей листья.
— Lupus in fabulis, [128] — сказал Жетро.
К ним весело и непринужденно приближался кандидат Люкнер.
— Позвольте выразить вам наше безоговорочное доверие, — обратился он к Готтеру, — я имею в виду не только себя, но и моих университетских друзей!
С почтительной официальностью он сделал еще один шаг в сторону Эразма. Тот вежливо поблагодарил. Художник почти неестественно широко разинул рот, доктор Оллантаг тронул свои очки и нахмурился.
128
Латинская поговорка. Русский эквивалент: легок на помине.
Маленький инцидент, несомненно, послужил оживлению несколько застоявшейся атмосферы княжества.
Чашечки с кофе, сигары, сигареты, бутылки с ликерами заполнили стол, вслед за этим появились полные до краев бокалы с шампанским. Тесный застольный круг празднично приободрился.
Неожиданно в зале возникла фигура Георги. Он моментально оценил ситуацию и, ни секунды не раздумывая, заключил Эразма в объятия. Глядя ему прямо в глаза, он, возможно, ненароком принес себя в жертву самоиронии, воспользовавшись цитатой из «Гамлета»:
— Любил и люблю вас, клянусь этими ворами и грабителями. Остаюсь вашим преданным слугой. Только что я призвал к себе всю эту банду. Я слышал, что они уже начали чествовать в «Гроте» этого толстомордого Сыровацки. Пригласил их в театр и сделал кое-какое внушение. Уверяю вас, ничего подобного эти черти не сотворят в течение ближайших ста восемнадцати лет.
После этих слов его руки обвили Эразма, и Георги прильнул к груди молодого доктора. На этот хорошо сыгранный этюд общество ответило кривыми усмешками.
Директору был предложен бокал шампанского, и, сделав глоток, он заговорил снова:
— К сожалению, без последствий не обошлось, доложу я вам. Как говорят моряки, человек за бортом! Надо ли в этом узком кругу пояснять, что это за человек?
— Сыровацки, конечно! — загалдели вокруг.
— Бедный Сыровацки! — в устах Жетро это прозвучало в полушутливом тоне, но не без оттенка сочувствия.
— Бедный Сыровацки? Вы только послушайте! — загремел директор. — Во-первых, он отнюдь не беден, совсем наоборот — расточителен, а во-вторых, более чванливых типов я в жизни не встречал. Ни искры таланта, а возомнил себя Хаазе, Барнаем и Кайнцем [129] в одном лице. Чего он только не нагородил мне про Гамлета. Сыровацки и Гамлет! Лишь глубоко несчастный человек не покатится со смеху при сопоставлении этих имен. Однако эта непостижимая ошибка не на моей совести, не я поручил ему роль Гамлета. Доктор Готтер дал ему эту роль. Не премину попросить у вас, дорогой доктор, вразумительных объяснений на сей счет, ведь ошибкой мы обязаны вашему настоятельному желанию. Вы и слышать ничего не хотели. Возражения старого театрального волка оставляли без внимания. Не надо слов! Я не держу на вас зла. С молодыми всегда так. Вечно хотят все переделать заново. И норовят сдать в архив все, что взошло не на собственном навозе.
129
Известные мастера немецкой сцены.