Аттестат зрелости
Шрифт:
— Пойдем, сынок, — устало вздохнула Кусун и поволокла меня с помощью Шахри, как мешок муки с аульской мельницы.
Я не сопротивлялся. Я плыл по течению счастливой случайности, которая выпала мне за все мои минувшие страдания.
— Вах! Да он промок, как теленок, угодивший в речку, — всплеснула руками Кусун, когда в комнате зажгли лампу.
Я все еще прикидывался ничего не соображающим болваном и медленно раскачивался из стороны в сторону.
— Да он же может простудиться, — запричитала Шахри, стягивая с меня проклятые сапоги…
О, долгожданная
Я не забуду, как Шахри ловкими движениями стащила с меня мокрый пиджак из кармана которого торчала районная газета с моими раскисшими стихами. Я не забуду и ту пронизывающую дрожь, которая пробежала по моему телу, когда Шахри смущенно стелила мне постель.
— Я пойду, а ты, недотепа, сейчас же раздевайся и засыпай.
— Угу, — мрачно буркнул я, широко открывая глаза. Необходимость притворяться отпала с уходом любимой. Я лениво стащил заляпанные аульской грязью штаны, из кармана которых шлепнулась на пол маленькая рыжая лягушка, неведомо как там очутившаяся. Я брезгливо отшвырнул ее ногой и, сбросив одежду, нагишом забрался под ватное одеяло Шахри. О, каким жарким мне оно казалось тогда…
Вскоре я погрузился в то удивительное состояние, к которому можно подобрать только один точный эпитет — райское. Через едва приоткрытую дверь мне было видно, как в соседней комнате блестит огонь в очаге, возле которого стоят мои сапоги, как два озябших ребенка. Мне было слышно, как где-то рядом льется вода, звонкой струйкой ударяясь о дно медного таза. Шахри уже успела простирнуть мои брюки, и теперь они висели на веревке, напоминая канатоходца. Да и сам я чувствовал себя канатоходцем, который, оступившись, свалился с троса. И все-таки в моем сердце ликовала радость, ведь я находился в доме Шахри.
Закрыв глаза, я стал мечтать, что так будет всегда. Я представлял города и страны, в которых мы побываем вместе с любимой, и уже было начал засыпать, как вдруг неожиданно распахнулась дверь, и в комнату влетела Шахри.
— Тебе ничего не нужно?..
— Нет, Шахри, ничего…
— Дождь прекратился. Окно открыть?..
— Как хочешь, Шахри, мне все равно…
— А вдруг будет холодно?..
— Я из Цада.
— Ах, а я чуть не забыла об этом, — усмехнулась она, открывая окно настежь.
— Спит аул… — вздохнула Шахри мечтательно.
— И молодые?..
— Не знаю. Спокойной ночи, — строго сказала она и вышла из комнаты так же неожиданно, как и вошла. — Спокойной ночи, — прошептал я ей вслед, про себя добавив множество замечательных эпитетов к ее имени (золотая моя, бесценная, черноокая и сизокрылая голубка Шахри!)
Грустная и счастливая ночь. На грани, где эти чувства слились воедино, я сладко задремал… Но в этот миг возле моего окна раздался скрип сапог и послышался негромкий разговор, переходящий в шепот. Шум усиливался. Наверное, и Шахри услыхала его, потому что незаметно юркнула в мою комнату, думая, что я уже сплю. Я притаился…
В своих стихах я много раз описал этот замечательный обычай ахвахцев. Когда аульские парни спорят меж собой, к кому благосклонна их избранница, они приходят к ее дому и бросают в распахнутое окно свои разношерстные шапки. Девушка оставляет шапку того, кто мил ее сердцу, а остальные вышвыривает обратно. И мне нередко приходилось стряхивать пыль с моей коварно отвергнутой кепки. Этот ахвахский обычай я бы порекомендовал всему миру… Однако, как ни печально, он исчезает уже и в Ахвахе. Современная любовь говорит на ином языке…
Но в ту незабываемую ночь хмельные и влюбленные парни столпились возле сакли Шахри, бросая поочередно свои шапки в окно. Разными были эти головные уборы, ведь время переменило вкусы аульских парней.
Тут были и тяжелые чабанские папахи, и легкие войлочные шапочки, и даже фетровая шляпа какого-то фельдшера. Одновременно с дорогой каракулевой бухаркой в комнату Шахри влетела и краснозвездная фуражка лейтенанта.
Невыносимая пытка ожиданием… Какую из всех предпочтет Шахри?.. Первую или последнюю?.. От ревности губы мои побелели и кровь остановилась в жилах. Но мог ли я, случайный гость этой сакли, состязаться с такими джигитами?.. По сравнению с их орлиными шапками моя несчастная кепка походила на ворона с перебитым крылом. Бедный поэт, отправляйся туда, откуда пришел…
Но что я вижу?.. Неужели со мною может случиться то же, что случилось с одним балхарцем, который привез продавать кувшины в наше село. У этого балхарца была старая неуклюжая кляча. А в ауле как раз готовились к скачкам. На в пух и прах разряженных скакунах гарцевали прославленные наездники.
Один шутник предложил балхарцу участвовать в состязаниях, на все лады расхваливая его тощую кобылу. Тот охотно согласился.
И вот начались скачки… Взмыленные кони, обгоняя друг друга, неслись по кругу. И только кляча балхарца невозмутимо плелась в самом хвосте.
Один круг, второй, третий… На четвертом самые отборные скакуны выбились из сил, а кобылка балхарца, не спеша обошла всех и победила.
Я замер… Шахри по одной стала выбрасывать шапки из окна. Гордая каракулевая папаха плюхнулась в лужу, и чабанская папаха вылетела, как баран из кошары. За ней последовала бедная шляпа фельдшера, и фуражку лейтенанта постигла та же участь. Видимо, лейтенант не поверил своим глазам, потому что тут же забросил фуражку обратно. Но она снова вылетела из окна.
На улице поднялся страшный шум, и тогда Шахри выглянула в окно с лукавой улыбкой:
— Вы опоздали на целую жизнь, — торжественно сообщила она, поднимая над головой мою помятую мокрую кепку.
Шум внезапно смолк. Как дети, несправедливо получившие пощечину, парни нехотя убрались восвояси.
— Шахри, — шептал я пересохшими от волнения губами, — неужели ты выбрала меня?..
Но ее давно уже не было в комнате. И только моя замечательная кепка одиноко лежала на подоконнике в озерке печального лунного света.