Аттестат
Шрифт:
— А тогда много народу пострадало?
Было страшно огорчать его, и я сказал, что были раненные. А про погибших не упомянул.
— Все живыми остались, — спрашивал он, — убитых никого нет?
— Виктор у нас погиб, — сказал за меня Лева.
Татырбек на секунду закрыл глаза. Потом сказал негромко:
— Такой молодой. Совсем молодой мальчик. Боялся умирать?
— Нет, — ответил Лева, — хорошо умер.
— Трудно не бояться! — сказал Татырбек.
Это были его единственные слова о смерти. Больше он не сказал ни слова до
Вскоре после нас пришли командир и старший помощник. В маленькой палате сделалось тесно, и мы с Левой вышли, чтобы немного поговорить с подполковником медицинской службы, который уже осматривал Татырбека и имел по поводу его состояния свое мнение. С Левой подполковник говорил по-латыни, причем указательным пальцем тыкал то в грудь Леве, то под мышку, то в плечо. А когда кончил тыкать, то повернулся ко мне и сказал:
— Плохо, товарищ комдив. Один, два дня.
— Безнадежно?
— Совершенно.
— И ничего нельзя сделать?
— Ровно ничего.
— Но может быть, какая-либо… очень рискованная операция?
Подполковник посмотрел на меня с брезгливым сожалением. Так, наверное, смотрю я, когда мой собеседник, толкуя со мной о море, называет эсминец пароходом. Посмотрел и спросил:
— Что же именно вы предполагаете возможным оперировать?
Я ответил то, что обычно отвечают в таких случаях:
— Я, к сожалению, не врач.
Они опять заговорили с Левой, употребляя непонятные для меня термины и тыкая друг в друга пальцем… Эти тыкания изображали те места, куда был ранен Татырбек.
— Скажите, товарищ подполковник, — спросил я, — это ничего, что мы вот к нему пришли, несколько человек сразу? Может быть, не стоит?
Подполковник отвернулся от Левы и поглядел на меня.
— Стоит, — сказал он, — ему от вашего присутствия легче. А на исход ничего повлиять не может.
— Он давеча курить у меня просил, — произнес Лева.
— Дайте. Глупо при таких страданиях лишать человека папироски. Но много не давайте. А вообще, чем больше будет вокруг него всяких проявлений жизни, тем лучше.
Мы пошли по коридору. Навстречу с палочкой, озираясь на номера палат, прихрамывал наш Гаврилов. И как всегда, на нем был его рабочий промасленный китель: он не успел переодеться.
— Почему же без шинели? — спросил я.
— Где-то оставил, — сказал Гаврилов.
Это была у него вечная история. Инженеры других кораблей приглашали его к себе на всякие консультации, и он никогда не знал толком, на каком корабле у него шинель или реглан…
— Не успел переодеться? — спросил у него Татырбек, когда мы вошли.
— Не успел.
— И синий весь. Шинель потерял?
— Потерял, — сознался Гаврилов,
Татырбек молча смотрел на Гаврилова, и по выражению его глаз было видно, что все в Гаврилове мило и дорого Татырбеку.
— Вот видишь, — сказал он, — отстал я от нашего корабля. Пешком пришлось догонять…
Мы все стояли; в палате был только один стул, и никто, разумеется, на него не садился. Татырбек закинул голову, огляделся, чтобы поискать, нет ли еще стульев, и внезапно бледное его лицо совсем посерело. Он попытался что-то сказать, но не смог, едва только беззвучно пошевелил губами. Лева взял его руку, надавил пуговку звонка, махнул нам рукою, чтобы мы вышли. Стараясь ступать на носки, гуськом мы пошли к двери…
— Совсем слаб, — сказал Сергей Никандрович, когда мы вышли в коридор, — я как вошел, то думал, — ничего, хотя и переменился он ужасно, улыбается, говорит, а теперь увидел…
Гаврилов молчал. Мы курили возле урны, тихонько переговариваясь. С пашей позиции было видно, как подполковник в незавязанном сзади халате и еще какой-то врач в очках быстро отворили дверь в Татырбекову палату, Потом оттуда вышел Лева и сказал нам, чтобы мы не ждали, потому что сегодня он туда никого не пустит. Он проводил нас до вешалки, где мы отдали халаты, и сказал командиру, что просит разрешения остаться на ночь у Татырбека.
— Ну вот, — несколько даже обиделся Сергей Никандрович, — кажется, и так ясно…
Утром за чаем Лена сказал, что Татырбеку лучше и что он приглашает к себе в гости своих артиллеристов.
— Что, поправляется? — спросил командир.
— Нет, просто лучше.
— Так, может быть, поправится?
— Нет, понравиться он не может.
— Каких же ему артиллеристов надо? — спросил я.
Лева назвал фамилии. Это были лучшие комендоры корабля.
— Попрощаться, что ли, хочет?
— Наверное. Но надо это так сделать, чтобы они шли как бы навестить его. Впрочем, я там буду и прослежу…
Я видел, как начищенные, наглаженные и выбритые отправились комендоры в госпиталь. Мне хотелось пойти с ними, но я понимал, что мое присутствие могло стеснить Татырбека. Вернулись артиллеристы довольно скоро, не более как через час. Я зазвал к себе одного из старшин и спросил у него, что было в госпитале.
— Попрощались, — сказал старшина и задвигал бровями.
— Как попрощались? Так просто попрощались?
— Нет, так, чтобы это слово сказать, такого не было, товарищ капитан второго ранга. Просто побеседовали, как держать себя надо в бою. Насчет Желдакова старший лейтенант нам рассказал, как Желдаков геройски погиб. И рассказал нам, как мы тогда стреляли, — он же сам лично видел из воронки, наблюдения вел.
— Что ж, хорошо стреляли?
— Ничего, подходяще…
Старшина опять задвигал бровями и чуть-чуть от меня отворотился. В четыре часа ночи под воскресенье Лева прибежал за мною на корабль и сказал, что Татырбек просит меня зайти к нему.