Аттила России
Шрифт:
— Да, между нами говоря, ни мало ни много, как в великую княгиню Наталью Алексеевну!
— Ну, а она?
— В том-то и дело, что она тоже чересчур благосклонно посматривает на молодого поэта — во всяком случае, благосклоннее, чем это нравится матушке-царице, которая недавно со свойственной ей проницательностью разгадала скрытую тайну их сердец. Ну так как же, Боденочка, едем в Москву?
— Что же, надо уметь приносить жертвы… Хорошо!
— Милая ты моя козочка, хорошая моя смугляночка! — залепетал обрадованный Потемкин, обнимая Бодену и стараясь поцеловать ее.
Но цыганка вертелась, как угорь, прятала лицо, отбивалась с веселым хохотом и пищала тоном избалованной капризной девочки:
— Отстань, косоглазик… Да ну же… Противный! Григорий, Григо… Гри…
На следующее утро Потемкин с многочисленной свитой несся блестящим поездом в Москву. В первой карете сидел он сам с Боденой, во второй — Бауэрхан и Державин.
VII
На дорогу от Петербурга до Москвы, на которую со всеми удобствами современный путешественник может затратить каких-нибудь двенадцать часов, Потемкину понадобилась целая неделя, что представляло собой «чудо» скорости по тогдашним временам. Прибыв в Москву, он проехал прямо в Кремлевский дворец, где и остановился в царских апартаментах.
Бодена, нездоровье которой — мы догадываемся отчего! — словно рукой сняло, всю дорогу была весела, шутила, смеялась и щебетала, словно пташка. Правда, ревниво оберегаемая Потемкиным, она не имела возможности подвергнуть холодность Державина новому испытанию, но она так любила его, что была счастлива уже тем, что он здесь, близко, что она могла хоть издали, хоть мельком видеть его. Кроме того, она знала, что главной ее соперницей является великая княгиня, лицезрения которой был теперь лишен Державин; ну, а в молодости время и расстояние — великие разлучники, тем более, когда предметом нежного поклонения является такая далекая, такая недоступная звезда. Ведь сердце должно наконец запросить не холодной, воображаемой любви, а действительной, горячей, как молодая кровь, страсти, и в этот момент подле ненаглядного будет она, Бодена. Эх, подвернется еще счастье! И Бодена была весела и довольна.
Но Потемкин был слишком проницателен, чтобы не обеспокоиться этой резкой переменой. Он припоминал, сопоставлял, комбинировал, и неясные подозрения начинали зарождаться в его голове. Решив позондировать почву, он отправил к цыганке в качестве лазутчика врача.
— Ну-с, как поживает моя очаровательная пациентка? — спросил Бауэрхан, входя к Бодене.
— Мне теперь гораздо лучше, — призналась цыганка.
— Разве я не говорил этого заранее? Перемена воздуха действует зачастую гораздо лучше и скорее…
— Чем твоя отвратительная горькая вода? Еще бы!
— Значит, ты теперь уже не мечтаешь о смерти?
— О нет, нет! Я хочу жить, жить для него! — пламенно воскликнула Бодена под напором обуревавших ее чувств.
— Для кого «него»? — удивленно спросил врач.
— Дурацкий вопрос! — обрезала Бодена, сейчас же спохватившаяся, что чуть-чуть не выдала себя. — Конечно, для моего господина и повелителя, которому я принадлежу и душой и телом!
— Значит, ты, дурочка, уже не рвешься на свободу?
— Я желаю только одного: чтобы он полюбил меня!
— Глупая козочка! Да разве он не любит тебя?
— Да… конечно… Видишь ли, бывают моменты, когда он сердится на меня за мою резкость, упрямство… Мне хотелось бы стать лучше, и тогда он будет еще больше любить меня.
— Каждый человек, сознающий свои ошибки, находится на полпути к исправлению!
— О, я так хотела бы исправиться!
— В таком случае запомни евангельский текст, дитя мое: «Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи».
— Быть кротким и мудрым? Соединить в себе голубя и змею? О, это великолепный совет, Кукареку!
Бауэрхан ушел. Через четверть часа к Бодене прибежал Потемкин, чтобы объявить ей о только что полученном известии, которое заставляло его сейчас же выехать из Москвы в Тулу, но при этом добавил, что через четыре дня он рассчитывает вернуться обратно.
— Возьми меня с собой! — взмолилась Бодена, ласковая и кроткая, как никогда.
— Это невозможно, дорогая, по многим обстоятельствам!
— Неужели ты бросишь меня одну здесь!
— Не беспокойся, с тобой останутся Бауэрхан и Державин. Они постараются развлечь тебя.
— Ненавижу их обоих!
— Но почему, глупая девочка?
— Потому что они — мои злейшие враги; я знаю, что они ненавидят меня оба!
— Ты очень несправедлива к ним обоим, дурочка! Уверяю тебя, оба они относятся к тебе очень хорошо… И с чего ты взяла, что они — твои враги?
— Я чувствую это.
— В данном случае чувство обманывает тебя. Ну, до свидания, дорогая моя девочка! Будь здорова! — сказал Потемкин, целуя Бодену в глаза. — Через четверть часа я уезжаю!
В последний раз крепко прижав цыганку к сердцу, словно расставаясь с ней на целую вечность, Потемкин вышел из комнаты и отправился к себе.
VIII
Вечером этого дня Державин сидел в своей комнате, погруженный в сладостное опьянение творчеством. Перед ним в облаках света носился несказанно прекрасный образ великой княгини Натальи Алексеевны, и, охваченный поэтическим восторгом, он изливал в ее честь целые каскады рифмованного фимиама. Никогда еще доселе Державину не приходилось работать с таким жаром и рвением. Не успевал он окончить одно стихотворение, как следующее уже просилось излиться, и мозг теснил рой поэтических образов.
Вдруг тихий оклик вывел его из тумана поэтических грез. Державин испуганно обернулся и увидел какую-то фигуру, закутанную в широкий серый плащ, с лицом, закрытым густой вуалью.
— Кто ты? — спросил потревоженный поэт.
— Это я! — ответила Бодена, сдергивая с лица вуаль.
— Что тебе нужно от меня? — с отвращением в голосе спросил Державин.
— Немногого… Я умоляю, чтобы ты подарил мне одну минутку внимания, чтобы ты дал мне наконец возможность высказаться перед тобой!