Аттила России
Шрифт:
— Державин просит позволения посвятить ее тебе. Ты позволишь?
— О, пожалуйста! Тем более, что тебе это, вероятно, тоже будет очень приятно.
— Благодарю. Теперь у меня имеется еще просьба.
— Если в моих силах исполнить ее, то я буду очень рада.
— Вполне в твоих силах, если ты захочешь, конечно.
— А в чем дело?
— Попроси ее величество, чтобы тебе позволили взять в число твоих придворных дам Марию Девятову хотя бы для того, чтобы отплатить любезностью за посвящение тебе венца русской поэзии!
— О, Павел, Павел! — воскликнула великая княгиня, разражаясь потоком слез. — Как ты решился потребовать от меня еще и этого! Нет, нет, что хочешь, но только не это унижение!
— Так и скажи, что не хочешь, а то сейчас же водопады слез, страшные слова! «Унижение!», «Как ты можешь!» — и прочее и прочее… Все вы, женщины, дуры и больше ничего! Не хочешь — ну и пожалуйста, никто не просит!
Великий князь вышел из комнаты, с силой хлопнув дверью.
V
Несколько успокоившись к вечеру, императрица Екатерина приказала позвать Потемкина.
— Вот что, Гришенька, — сказала она ему. — Уж как ты хочешь, а придется тебе в Крым отправиться. Не сейчас, конечно; пусть туда армия стянется, пусть начнут, а там ты на фельдъегерских живо домчишься. Но кроме тебя некому!
— Что же, я готов хоть завтра, ваше величество! — ответил Потемкин, сознавая, что опасный соперник устранен. Но сейчас же ему пришло в голову, что, уехав теперь, он оставляет совершенно свободное «поле» и неизвестно, какой «цветок» может вырасти в его отсутствие. Надо было сначала создать преемника Завадовскому. Поэтому он сейчас же договорил: — Только вот как же с заговор ом-то быть?
— Я об этом много думала, Григорий Александрович, и вот что мне пришло в голову. Павел злобен, упрям, мстителен, но он слишком слабоволен, слишком неэнергичен, чтобы без чужого влияния деятельно взяться за заговор. Он может ворчать втихомолку, может держать кукиш в кармане, может изливаться потоками недоказательных слов, но дальше этого сам по себе он не пойдет. Из твоих слов я поняла, что его подталкивает Мария Девятова. Значит, если удалить ее, то великий князь будет предоставлен самому себе и своей жене, от которой, кроме хорошего, ждать нечего. Если он и будет поддерживать сношения со шведскими смутьянами, то нам это на руку: все их письма предварительно пройдут через наши руки, и мы будем знать, с какой стороны плотину конопатить. Значит, с этой стороны все будет хорошо; только бы нам от этой… ну, как ее? Бодена, что ли?.. Вот от нее как избавиться! Как ты думаешь, если бы ее переманить на нашу сторону?
— Это невозможно, ваше величество. Это дьявольский характер, ее ничем не сломишь!
— Гм… Не будь она двоюродной сестрой Державина, я не поцеремонилась бы с нею.
— А что за важная персона — Державин?
— Мне неудобно поднимать шум; за границей и так про нас болтают слишком много гадостей. А Державина знают везде — его последнюю оду перевели, почитай, на все европейские языки… Вот ты и надумай что-нибудь: как бы нам эту Бодену возможно тише и спокойнее сплавить. Куда — это вопрос неважный; чего-чего, а укромных уголков в России, слава Богу, хватит… Но как это сделать?
— Ваше величество, изволите вспомнить, на прошлой неделе на ваше царское усмотрение поступило облесимовское дело.
— Это калужского Облесимова? Ну, помню. Но какое это имеет отношение?
— А такое, что надо кого-нибудь послать разобраться — кто там у них прав, кто виноват; произвести ревизию дел, виновных покарать, невинных обелить. Хлопот много, времени немало пройдет…
— Так ты думаешь…
Государыня замолчала и улыбнулась, затем отвела Потемкина к окну и стала там тихо говорить о чем-то.
От государыни Потемкин вышел очень довольный. Вернувшись к себе, он прошел прямо в комнату Бауэрхана, разбудил его и рассказал что-то, должно быть, очень смешное, потому что доктор в тон светлейшему разразился злорадно-торжествующим хохотом.
— Ну-с, а в Крым мне все-таки ехать, Кукареку, — продолжал Потемкин. — Конечно, теперь мне это не страшно, но необходимо перед отъездом взрастить для нашего августейшего мотылька новый цветочек. Как ты думаешь, кого бы ей послать?
— По-моему, не кого иного, как Зорича. Он вам предан, его верности хватит месяца на два, пока вы будете в Крыму, и в течение этого времени он не наделает вам особенных гадостей. А к тому же — мужчина он ражий, ферлакур известный; по-моему, в самый раз окажется!
На другой день Потемкин послал Зорича во дворец с запиской. Императрица милостиво осмотрела рослого посланца, расспросила его кое о чем, а на следующий день в помещение, занимаемое перед тем бывшим флигель-адъютантом Завадовским, въехал новый флигель-адъютант Зорич.
VI
— Знаете, ваше высочество, — сказала Мария-Бодена великому князю, — нам придется расстаться!
— Расстаться? Надолго?
— Право, не знаю. Может быть, на месяц, может, на два…
— Да почему?
— Гавриила посылают на ревизию в Калугу, там между собой все перегрызлись, так он мирить их едет…
— Ну и пусть себе едет!
— Но он не хочет оставлять меня одну здесь; требует, чтобы я ехала вместе с ним!
— Этого я не позволяю! — воскликнул великий князь.
В глазах Марии сверкнул огонек, напомнивший былую Бодену.
— Что такое? Вы не поз-во-ля-ете? — протянула она. — А кто вы мне, что смеете позволять или не позволять?
— Мария!
— Разве я ваша раба, крепостная? Разве я связана с вами чем-нибудь, кроме собственной доброй воли?
— Мария, я знаю, что ты свободна; но неужели мои просьбы, мои мольбы, мои желания для тебя ничто?
— Желание и воля Гавриила для меня священнее, тем более, что вы думаете только о себе, а он — обо мне. Он находит, что я здесь не в безопасности…
— Мария, ну, подумай сама, что может тебе грозить?
— Что? А почему меня уже несколько раз подстерегали вечером какие-то таинственные личности? Почему недавно, вернувшись домой, я застала все свои бумаги перерытыми и многого, особенно ваших записочек, не досчиталась?