Авантюрист
Шрифт:
Я ждал, что он предпримет; он отвернулся, подобрал свою шляпу, вытер шпагу пучком травы и, не глядя на поверженного противника, двинулся прочь.
Прошло минуты две или три; поколебавшись, я выбрался из своего укрытия. Может быть, коренастый ещё жив, сказал я себе без особой надежды. Во всяком случае, удрать, не убедившись в его смерти, представлялось мне неестественным.
Я перешёл ручей, стараясь не оступиться на скользких камнях; вода бурлила, намереваясь залезть ко мне за голенища. Коренастый лежал навзничь, не закрывая глаз,
— Нет! Остановитесь! Не-ет!
Я похолодел и обернулся.
За стволами мелькнуло яркое, похожее на редкую бабочку платье; тонкий голос опять закричал, призывая остановиться, затрещали ветки под торопливыми ногами, я отшатнулся от покойника, намереваясь вернуться на свой берег ручья, — в эту самую минуту на поляну вырвалась женщина.
Не время было судить, красива она или нет. Не время было осуждать её за показное богатство и некоторую безвкусицу в туалете; от бега щёки её разгорелись, от волнения на шее выступили красные пятна, но, увидев на земле залитого кровью дуэлянта, она в мгновение ока сделалась белой, даже вроде бы желтоватой, как кость.
Что говорят женщинам в таких случаях?
Вероятно, следовало увести её отсюда. Или дать напиться.
Губы её шевельнулись; за плеском воды я не расслышал слов. На дрожащих ресницах мне померещились слёзы.
Женщина, плачущая в моём присутствии… Я коротко вздохнул:
— Сударыня, судьба бывает такова, что…
— Я так и знала, — сказала она шёпотом. — Я так и знала, что он плохо кончит.
Я запнулся, озадаченный.
— Ревнивец, — сказала она, с горечью глядя на распростёртое тело. — Я знала, что рано или поздно он допрыгается… Ревность — болезнь со смертельным исходом.
Я стоял по колено в ручье. Ноги мои замёрзли; она наконец-то оторвала взгляд от лежащего и посмотрела на меня — глаза её были печальны, но совершенно сухи.
— Я не осуждаю вас, — сообщила она со вздохом. — Терпеть его грубые выходки… У меня тоже недоставало нервов, честное слово.
Я облизнул губы.
Я всегда по праву гордился тем, что быстро соображаю. Вот и сейчас — после секундного замешательства рассудок завопил мне, что надо немедленно убираться; женщина смотрела на меня, ей было лет двадцать пять, из-под затейливой шляпки выбивался светло-русый завиток.
Ярко-зелёные глаза…
Перед ней стоял в ручье высокий мужчина в чёрном. Я привык путешествовать в чёрном — в дороге ведь не напасёшься прачек…
Я всегда верил в судьбу. В частности, в свою собственную; яркое платье женщины — повседневное, видать, платьице, в котором можно запросто бегать по лугам, — посверкивало драгоценными камнями. Двумя изумрудными искрами поблёскивали широко посаженные глаза.
— Вас будут преследовать, — сказала она устало. — В землях герцога Тристага дуэли запрещены под страхом смерти.
Новые новости.
Над водой висела стрекоза. Остроносые мальки доверчиво тыкались
Интересно, а каков был повод для ревности, если дама не знает кавалера в лицо?..
Круглый деревянный календарь преследовал меня даже во сне. Солнце, неуловимо похожее на Чонотакса Оро, скалилось и поводило лучами, а бородатые ветра хохотали, разевая бесформенные пасти: что, достукался?
Мне снилось, что время убывает, как вода в песок.
…Её муж при жизни был знатен, богат и ревнив. Ревность он забрал с собой в могилу, знатность пышно обустроила его усыпальницу, а богатство… Богатство осталось молодой жене с зелёными глазами.
Обо всём этом я догадался раньше — разговоры в посёлке только подтвердили догадку. Говорили возбуждённо и много — все знали, что благородного господина Дэра укокошили на дуэли, что сам герцог Тристаг приезжал выразить соболезнования вдове и заодно выяснить, не знает ли кто имени убийцы?
Имени никто не знал. Человек в чёрной шляпе явился ниоткуда и исчез никуда, а я потратил последние деньги, чтобы разжиться обновкой: белой шёлковой рубашкой и безрукавкой из тонкой тёмно-красной замши.
Госпожа Дэр надела траур. Над башенками дома-замка уныло повисли чёрные флаги; ворочаясь на жёсткой койке скверной деревенской гостиницы, я вспоминал обеспокоенный зелёный взгляд и смуглую грудь в вырезе дорогого платья. Богатая вдова, тихо говорил здравый смысл, и молодой таракан на стене — юноша, только что покинувший отчую щель, — в согласии поводил усиками.
Её звали Ивилина. Её состояния вполне хватило бы на выкуп моей жизни, да ещё осталось бы немножко на прожитьё — жить-поживать в старом замке Рекотарсов на пару с зеленоглазой жёнушкой…
Таракана потешали мои бредовые идеи. Таракан смеялся.
…Случилось так, что круглую дату — два месяца со дня приговора Судьи — я встретил в постели зеленоглазой прелестницы.
По правде говоря, посылая Ивилине первый букет, я не особенно верил в успех предприятия. Это было к тому же и рискованно — а вдруг вдовушка, одумавшись, передаст меня в руки правозащитника-герцога? Я для неё был убийца мужа и свидетель её собственного преступления, ибо как ни верти, а она пособничала злодею, не донося на него, то есть на меня, властям.
А если б донесла?!
По понятным причинам, я не рассчитывал на успех и первый букет послал без надежды — однако дело внезапно пошло на лад, да такими темпами, что мне пришлось приостановиться и решить один очень важный для себя вопрос.
Возможно ли мне, Ретано Рекотарсу, ухаживать за женщиной ради её денег?
Невозможно, без всяких компромиссов сказал мне голос крови. Никак.
А потому, если я хотел достичь заветной цели и откупиться в итоге от Приговора Судьи, мне следовало научиться ухаживать за Ивилиной ради самой Ивилины. Проще говоря, влюбиться.