Авантюристы. Книга 7
Шрифт:
Дымились кухни полевые и повара с кухонным нарядом, торопливо накрывали на столы, завидев подходящих к столовой летчиков.
Сергей с Михаилом уселись за свободный столик, которых здесь было пару десятков и половина из которых пока пустовали. Эскадрильи работали и обедали в сменном режиме. С ревом уходили в небо очередные звенья и возвращались из боевых вылетов бомбардировщики и истребители прикрытия. Машины выруливали на взлетные полосы и закатывались в капониры с периодичностью хорошо отлаженного конвейера. Заправщики и транспорт с боеприпасами мотались от одного борта к другому и группы обеспечения, суетились вокруг машин. Механики лезли в движки и суета эта была наполнена деловитой размеренностью. День выдался теплый и небо радовало синевой, сидящих за столиками немецких летчиков. Армия наступала, русские сдавались в плен тысячами и конец войны виделся совсем не за горами. Настроение поэтому у всех летчиков было приподнятым, слышались шутки и смех. Столик рядом со штурмбанфюрерами заняли
– Из-под Смоленска видать прилетели,– предположил Сергей шепотом.– Вишь рожи какие серьезные? Может, случилось по дороге что-нибудь? Ты не видел?
– Ничего такого особенного, вроде бы. Половина самолетов успешно приземлились и если не считать упавших без топлива, то все остальное вроде бы нормально было, с чего бы пессимизм такой на лицах?– удивился Михаил, наблюдая за рядовым солдатиком в переднике, расторопно сервирующим стол.
Ребрышки по-баварски повару удались и лица угрюмые, сидящих за соседним столом летчиков, несколько прояснились, по окончании обеда. Даже улыбнулись пару раз, благодаря обслугу.
– Скучный народ,– критически окинул взглядом столовую Сергей.– Они даже воюют, как работают. Романтики никакой. Небелунги. Бестии белокурые.
– А ты хотел, чтобы они тут тирольские песни распевали? У нас тоже на балалайках в перерывах между боями не наяривают и кадриль не отплясывают.
– Отступают потому что. Наступать начнут, тогда запляшут,– возразил Сергей, распечатывая последнюю пачку сигарет.– Проблема номер один назревает,– заметил он, закуривая.
– Придется курить местный табачок. Дойчланд снабжает армию какой-то дрянью, как-нибудь перетерпишь пару дней.
– Пару? Хорошо если пару. Пару я потерплю. Под Смоленском ты тоже собирался все быстро провернуть и что в результате? Проторчали как идиоты две недели и чего спрашивается?
– Здравствуйте, герр штурмбанфюрер. Кто настоял?
– Я разве? Последствия контузии, не иначе. Рядом снаряд рванул, думал оглохну совсем. Два дня ни черта не слышал. Но там у меня возможность пополнять табачные ресурсы была, а здесь… Что-то не нравится мне тут местность. Скучно, небо безоблачное опять же. Летчики вон ржут, как кони на выпасе. Сейчас бы озадачить их чем-нибудь, чтобы жизнь пасекой не казалась. Руки чешутся.
– Спрячь свои руки подальше, пошли в штаб дивизии. Там все разузнаем про этого Рундштадта Карла и начнется у тебя жизнь веселая,– Михаил расспросил летчиков как пройти в штаб авиагруппы и штурмбанфюреры отправились в соседнее сельцо, с названием поэтическим – Романьки.
Оно находилось в двух километрах и найти дорогу к нему оказалось не затруднительно. В этом районе при советской власти наверняка перевыполнили план по лесозаготовкам, потому что леса как такового практически не наблюдалось. Жидкие рощицы и поля не убранных зерновых, которые местами выгорели, но проплешин черных было не так уж и много. Зерна сыпались из подсыхающих колосьев и никому до них не было дела. По дороге проселочной, с довольно интенсивным движением, изогнувшейся дугой и поворачивающей в сторону Киева на юг, парни дошли до Романек за полчаса и вышли на его околицу, забитую войсками Вермахта. Село было так же запружено войсками и рядом с селом, за наспех натянутым проволочным заграждением на корявые столбы, сидели несколько тысяч пленных красноармейцев.
Проходя мимо Михаил пристально вглядывался в их запыленные, грязные лица и взгляды исподлобья в ответ, убеждали его, что многие тут не сдавшиеся, а именно попавшие в плен. Охраняли пленных не особенно старательно и Михаил даже увидел, как впереди кто-то прополз под колючкой и скользя ужом, нырнул в неубранную рожь. Это днем. Ночью, очевидно, можно было сбежать еще легче. Солдаты Вермахта, временно выполняющие обязанности конвойных войск, сквозь пальцы смотрели на то, как стайки женщин подходят к проволоке и расспрашивают сидящих русских солдат о своих мужьях и сыновьях. Пресекались только попытки собираться в слишком плотные кучки: – Хальт! Вег!– орал немец караульный и делал профилактический выстрел вверх. Женщины испуганно отбегали от проволоки, а солдаты рассредоточивались на вытоптанной площадке, размером с футбольное поле. Саперы немецкие неторопливо сколачивали угловые вышки, задействовав пленных для переноса пиломатериалов, которыми разживались в садах местных жителей и разбирая для этих целей встречающиеся деревянные строения. В основном домишки были из саманного кирпича и выбеленные, они вызывал своей убогостью, презрительные улыбки у немцев. Женщины совали узелки с продуктами в протянутые руки пленных и уходили, не найдя своих близких. Уходили со скорбными лицами одни, приходили другие и пленные пока худо-бедно, за счет этих милостыней, существовали. Немцы кормить пленных не собирались, заявив что Сталин отказался чего-то там подписать и все претензии к нему «отцу народа». Тем более в таких количествах. Вермахт сам кормился за счет местных ресурсов, перейдя государственную границу и заниматься еще и снабжением пленных для него было обременительно. Эти люди сейчас были не нужны никому. Ни товарищу Сталину, ни фюреру.
Первый от них отказался,
Михаил вспомнил из прочитанного о вот таких лагерях временного содержания, которых было в 41-ом тысячи в тылу наступающего Вермахта, что везде события развивались по одному сценарию.
Люди терпели несколько дней без пищи и воды, потом начинали роптать и выбрав представителей, отправляли их к офицеру командовавшему охраной лагеря с вопросами. А дальше происходило почти всегда одно и то же. Охрана в лучшем случае просто посылала делегацию куда подальше и отгоняла ропчущую толпу выстрелами. И тогда люди наконец-то начинали понимать, что каждый теперь сам за себя… И умирали голодной смертью, теряя человеческое достоинство. Именно в таких лагерях набирал свою армию генерал-лейтенант Власов. А. А. Их строили, еле стоящих на ногах от слабости и предлагали вступать добровольцами в РОА, чтобы бороться с ненавистным сталинским режимом. Они и сытые были некоторые согласны вступить в эту РОА, а голод это количество увеличивал на порядок. Поэтому Власов так уверенно заявлял, что соберет без особенных усилий армию в несколько миллионов человек. Спасителем себя считал этих людей, предлагая им предательство. Почти во всех лагерях случались голодные бунты, спонтанные и заканчивающиеся всегда одинаково. Доведенные голодом до крайнего отчаяния, пленные бросались на охрану с голыми руками и гибли тысячами от пулеметных очередей с вышек.
Именно эти бунты, а так же обращение с протестами советского правительства к мировой общественности, заставили руководителей Третьего Рейха распорядиться о снабжении этих лагерей продуктами. Начали варить баланду, ту самую, которую упоминают во всех кинофильмах и книгах. Эти, сидящие за колючкой под Романьками были еще «свеженькими», голодными, но еще не истощенными настолько, чтобы переть на пулеметы. Они еще кучковались, очевидно, находя сослуживцев и земляков, но глаза их уже поблескивали нетерпением и озлобленностью. Еще пару дней и они выберут солдатский комитет, который потащится к коменданту с петицией и скорее всего будет расстрелян. Тогда либо бунт и смерть от пуль, либо мучительная смерть от голода. Другой альтернативы командование Вермахта им не предложит, сдав на руки СД с системой айнзатцгрупп и зондеркоманд. В результате из попавших в плен, выживет один из пяти… Чтобы ответить перед советским правосудием. Родина спросит не менее сурово, в лице сталинской администрации и через десять лет после войны уже трудно будет встретить бывших узников гитлеровских и сталинских лагерей среди живых. Эти люди, сидящие сейчас на пожухлой осенней траве, не знали о своей судьбе и их лица выражали обыкновенные человеческие чувства. Глаза смотрели с любопытством, враждебно, презрительно, подобострастно. С надеждой. Но черная тень уже упала на эти лица, превратив в безликую массу, обреченную и жалкую. У всех у них были матеря, ждущие писем, жены, невесты, дети, братья и сестры. Россия. Она смотрела на Михаила из-за колючей проволоки, натянув на уши красноармейскую пилотку и подняв ворот шинели, без погон и хлястика.
У ворот, сколоченных из жердей и перетянутых колючкой крест-накрест, толпилась прибывшая только что очередная партия пленных, проходящая стандартную процедуру регистрации. Сидящий на табурете писарь-фельдфебель записывал очередного кандидата в покойники, требуя предъявить красноармейскую книжку и красноармейцы стояли в колонну по три с приготовленными заранее белыми картонными сталинскими ауйсвайсами, в которых для рядовых даже и фотография не предусматривалась. Конвой курил, расслабившись и уже привыкший к покорности этой серой массы, терпеливо ожидая окончания тягомотной процедуры, предусматривающей даже подпись пленного в последнем столбце. Красноармеец ставил крест в этой графе, получал порядковый номер взамен красноармейской книжки и вливался в толпу таких же пронумерованных. Шел, разыскивать знакомых и земляков, переступая через протянутые ноги и тела. А его красноармейская книжка летела в ящик из-под снарядов на тысячи изъятых прежде, потрепанных и совсем новеньких. Этот человек переставал быть таковым, пропадая без вести по терминологии военного времени.