Авантюристы
Шрифт:
Опьяненный кровью, Бран не отдавал себе отчета, зачем он убил. Сейчас для него не было ни своих, ни чужих. Он не знал, кого презирал больше — грязных, озлобленных, пропахших потом пришельцев с крестами на плащах или византийцев, которые отсиживались в своих домах, трясясь от страха перед крестоносцами. Из ближайшего дома доносились отчаянные женские крики. Горе побежденным! Трусливые и ленивые греки, не пожелавшие защищать свой город, заслужили наказания. Теперь их жен и дочерей жестоко насилуют одуревшие от воздержания паломники.
Спасать несчастную не имело смысла и Бран поспешил к Ипподрому. Он был пуст, но стены и трибуны, казалось, еще хранили в себе вопли многотысячной толпы горожан, ржание лошадей и грохот конных квадриг. Прямоугольное поле ипподрома, поделенное на две части было украшено специально привезенными сюда древними памятниками. Бран, на секунду стряхнув с себя кровавый дурман, с удовлетворением оглядел бронзовую Змеиную колонну из Дельф — три исполинских медных змия, перевивавшиеся своими туловищами, и золотой треножник на их головах. Всякий раз, бывая здесь, он любил разглядывать скульптурные шедевры — Египетский обелиск из Карнака, коней Лисиппа… На этот раз Бран надолго задержал взгляд на четверке сытых, уверенных в себе бронзовых исполинов, профессионально оценивая работу гениального мастера.
— Бесподобно, — пробормотал он. — Бесподобно.
На одной из трибун он увидел знакомую одинокую фигуру и твердой походкой направился к ней.
— Я знал, что найду Вас здесь! — издали крикнул Бран.
Прокопий повернул голову и с удивлением посмотрел на приближающегося человека с секирой. Казалось, библиотекарь не узнавал его.
— А вы изменились, Бранислав, — сказал Прокопий, недоуменно глядя на окровавленное оружие и забрызганные кровью снятые с убитого крестоносца доспехи.
— Не называйте меня так. Теперь я — Бран, ясно?
Прокопий проигнорировал угрозу, слышавшуюся в его голосе.
— Ну, вот и все, — устало пробормотал он. — Город погиб… Вы странно выглядите для художника, Бранислав. Мне показалось, что мы с вами полностью рассчитались. Вы изготовили то, что я просил, я с вами щедро расплатился. Кроме того, помните, что вы дали клятву…
— Да, все пропало, — согласился Бран. — Скоро мародеры придут и сюда. Они заберут то, что хотят, и никто не сможет их становить. Никто!
Прокопий задумчиво кивнул головой.
— Вы теперь с ними? — спросил он прямо.
— Нет. Но я пришел забрать у вас реликвии. Их необходимо унести отсюда как можно дальше. Ни византийцы, ни крестовое воинство недостойно владеть ими, понимаете Вы!
Бран говорил сбивчиво, но чем больше слов вылетало из его уст, тем сильней он чувствовал, как крепнет стена отчуждения между ним и его собеседником.
— «Как можно дальше»… — повторил Прокопий. — И где же находится это укромное место, позвольте вас спросить?
— Оно находится на моей родине, в польской земле, Вы слышали о такой? Я унесу реликвии туда, где мой народ смог бы открыто поклоняться им. В самом сердце моего края, в городе на Вавельском холме, реликвии обрели бы подлинную силу, которая заключена в них. Если бы Копье попало в руки моего короля, весь мир узнал бы о его благородстве и милосердии. И тогда польский народ стал бы поистине великим и несокрушимым! Бран говорил, все больше распаляясь, а слова «благородство» и «милосердие», вырвавшиеся из его уст, прозвучали и вовсе угрожающе.
— Поздно, Бранислав, реликвии находятся в надежном месте, и я скорее умру, чем выдам Вам его, — печально улыбнулся Прокопий.
— Нет, ты скажешь, пес! Ты меня отведешь туда, сей же час! — визгливо крикнул Бран и в отчаяньи занес секиру над головой библиотекаря. — Говори или умри!
У входа на ипподром послышались крики и шум приближавшейся толпы крестоносцев.
— Нет, — твердо сказал Прокопий. — Никогда!
Бран дико взвыл, широко размахнулся, и секира со свистом опустилась на шею библиотекаря. Голова великого хартофилакса покатилась по ступеням к подножью трибуны, туда, где любили с триумфом проезжать перед ликующим народом увенчанные лаврами победители конных ристалищ. В ворота уже вбегали с обнаженными мечами члены крестоносного братства. Убийца дико посмотрел на укоротившееся тело, которое все еще содрогалось в предсмертных конвульсиях.
— Я все равно найду реликвии! — хрипло выкрикнул Бран и погрозил секирой небу. — Я разыщу их, будьте вы все прокляты!
Нарышкин, по правде говоря, вовсе не горел желанием донести до «тестюшки» радостную весть об освобождении Катерины. В последнее время Степан сделался невыносим, и все это чувствовали. Однако поведать отцу об освобождении из турецкого полона любимой дочери, как ни крути, следовало. Гроза морей подергал себя за вихры и отправился «докладать». К великому изумлению Нарышкина, его компаньона в доме вдовы не оказалось. Хмурая, опухшая с лица Мишель, глотая слезы и стараясь не глядеть на Сергея, сообщила о том, что Степан ушел в неизвестном направлении, о чем она нимало не сожалеет. В довершении рассказа она разревелась и швырнула в отставного поручика туфлей, отчего тот, весьма смущенный, поспешил как можно скорее ретироваться.
По возвращении первым, кого встретил Гроза морей, была заплаканная Катерина.
— Господи, да что они все сговорились? — Нарышкин сделал стремительный поворот, какой умеет делать на море разве что косяк кальмаров, в сердцах плюнул и спустился вниз к Перекакису, заказав себе бутылку вина и успевшую полюбиться «ишкембе». Здесь его и нашел Терентий.
— Худо дело, сударь, — пробормотал дядька, без приглашения усаживаясь за столик барина. — Степан-то Афанасич, похоже, того…
— Что «того»? — давясь требухой, осведомился Нарышкин.
— Отплавался, — с оттенком торжественной скорби объявил Терентий и перекрестил лоб.
Оказалось, что Степан возник в доме грека внезапно, как приведение. Когда несчастный отец увидел освобожденную дочь, он бросился ей навстречу, но вдруг пошатнулся, охнул и мешком осел на землю. Старика на руках внесли в комнату, пытались отпоить сильно разбавленным вином, терли виски уксусом, расстегнули ворот рубахи и распахнули окна, чтобы дать больному больше воздуха, но все безуспешно. Степан пришел в чувство, однако в разум так и не вернулся. Он лишь бессвязно мычал, и бессмысленно таращил в одну точку провалившиеся внутрь черепа глаза, не узнавая никого вокруг.