Авантюристы
Шрифт:
— А ну говори, каналья, или я из тебя дух вышибу! Добро мое распродавал?!
— Да откуда же мне было знать! Вещи как вещи, на них не написано. Продай, говорит, я и продавал. Пустите, сударь, больно… — Степан, схваченный крепкой рукой, трепыхался, словно рыба на крючке.
Нарышкин ослабил хватку, однако все еще придерживал щепотью растрепанное окончание бороденки компаньона.
— Вот, значит, как! — с расстановкой произнес Нарышкин. — Пока хозяин в отъезде, вы с Петром Кузьмичом имущество мое наследное потихонечку спускали и разживались на этом.
— Не губите, Сергей Валерианович, — запричитал Степан. — Бес попутал. Жить как-то надо. Все так делают. Только я вот что скажу: коли у Вас в имении еще добро осталось, так это его, Петра Кузьмича заслуга. Он ведь и брал-то по-божески. Так кой-чего, из негодного. За эти вещи никто цены настоящей не давал. Сами видите, не больно-то я и разжился…
— У-у, ворье! Дать бы тебе в рыло, — мечтательно сказал Нарышкин. И тут же осуществил желаемое, несильно, впрочем, двинув Степана по физиономии, отчего тот кубарем покатился в кусты.
Сергей постоял некоторое время, рассматривая зажатый в левой руке приличный клок волос из бороды Степана, помолчал, прислушиваясь к пению птиц и трепетанию листвы. В кустах трещал ветками и всхлипывал Степан.
— Ладно, вылезай оттуда, — смягчился Нарышкин. — Кому говорю, вылазь. Ворюга!
— Бить станете? — хлюпал носом Степан. — Что за жисть такая пошла! Чуть что, все сразу кроворазлитие норовят учинить. Тут никакие мордасы сопротивляться не в силах!
— Ладно, не бойся. Иди сюда. Поговорить надо.
Степан нехотя выступил на аллею, старательно размазывая кровь, капавшую из расквашенного, распухшего носа.
— И ладно бы еще в морду, а бороду-то драть за что? — обиженно прошепелявил незадачливый «компаньон» Нарышкина.
— Ладно, хватит причитать. Получил ты, брат, за дело. И довольно об этом. Теперь ты мне расскажи, как Петр Кузьмич помирал. Только все доподлинно, без фортелей! На вот, — утрись, — Нарышкин подал Степану шелковый платок.
— Благодарствую, — Степан утер нос рукавом, незаметно сунул барский платок себе в карман и стал рассказывать:
— Петр Кузьмич незадолго перед смертью вроде как сам не в себе стался. Похоже, боялся он чего-то сильно. Из имения не выезжал. А он сидел у себя во флигеле, точно сыч в дупле, и прикладываться стал.
— Куда прикладываться? — не понял Сергей.
— Известно куда, сударь. Понятное дело, что не к святым иконам. К зелью зеленому прикладывался. Весь сделался нутряной. Мне про Татенка с Пуденей рассказывал, про злодейства ихние, только я тогда не понимал к чему. А теперь знаю, кладовика он боялся, нечистого, значит!
— Ну, опять понес околесицу. Вот что, любезный, хватит мне про кладовика сказки плести, — взметнулся Нарышкин. — Я в эту чертовщину не верю и тебе не советую. Но чего-то он, говоришь, боялся, или кого-то? А вот кого? Это вопрос. Что дальше-то было?
— На масляной неделе заехал я к нему ввечеру — про дела наши посудачить. Гляжу — батюшки, а двери-то нараспашку и прям со двора в сени след кровавый.
— Как же ты кровь углядел, если вечером это было? — прищурился Нарышкин.
— Так ведь, батюшка, на снегу как не углядеть. Я, значит, зашел осторожно в комнаты. Свечу засветил. Гляжу, а он, Петр, стало быть, Кузьмич, лежит, как есть при последнем издыхании. Сами знаете, он мужик здоровый, подковы гнул… Да, видать, на силу всегда другая сила найдется. Я к нему, а он мне тихо так говорит: «Возьми, Степан Афанасич, бумаги эти и держи их у себя»… Ну, и про клад мне все рассказал, и про Кудеяра, и как Татенка с Пуденей казаки обложили, и про отца своего, который клад разбойный потревожил, через что теперь беда и к сыну его явилась в образе злодеев лихих. Хочу, говорит, грехи свои и отцовы замолить перед Богом. Употреби сокровища эти на благое дело, а где искать их рассказать не успел, там, говорит, все в карте обозначено…
— Так и сказал?
— Точно так. Мне, говорит, от клада этого, видать, только горе и страдания. Может, он хоть тебе впрок пойдет. Сказал так и глаза закрыл. Помер, значит.
— Ну, а ты?
— А что я? Бумаги подхватил да и бежать кинулся. Сами знаете, судейские какие. Начнут пытать — не отмоешься. Так в Сибирь и упекут ни за что ни про что.
— Это ты верно подметил. И все-таки, много в твоем объяснении, Степан, прямо скажу, пространного.
— Ничего тут странного нету. Человек перед смертью мне открылся. Камень с души своей свалил.
— На тебя, стало быть, свалил? — недобро усмехнулся Сергей, вспомнив недавнюю сцену с брошенным в него валуном. — И тут ты, Степан Афанасич, про меня вспомнил. В Петербург помчался, дабы со мной поделиться, так?
— Получается, что так, — согласно кивнул Степан.
— А сам ты найти клад не пытался, верно? — Нарышкин сверлил «компаньона» взглядом.
— Да я ведь, сударь, грамоте не шибко обучен. Как же мне во всех этих бумагах разобраться?
Сергей зло рассмеялся.
— Опять ты темнишь, Степан! Я же тебя просил правду рассказывать. Или тебе снова бороду трепать, каналья ты этакая? Ты хочешь сказать, что из-за того, что читать не умеешь, деньгами с хозяином имения делиться вздумал?! Или тут в округе никто грамоты не разумеет? Так я тебе и поверил!
Степан неожиданно сдался, заметно смутившись:
— Правда, Ваша, сударь. Ходил я тут к одному кабатчику, просил посодействовать, да, видать, зря я ему открылся. Худой человек оказался, — Степан потупил взор и стал переминаться с ноги на ногу.
— Ты показывал ему карту?
— Нет… то есть показывал, но в руки не давал, уж больно он побелел. Аж в лице изменился…
На этих словах Сергей шикнул на собеседника, замер и стал к чему-то принюхиваться.
— Что такое? — спросил Степан шепотом и тоже попытался втянуть воздух ноздрями, при этом его расквашенный нос производил изрядное хлюпанье.
— Снова тот запах, — пробормотал Нарышкин, оглядываясь вокруг.
— Какой такой запах? — Степан, вытянув шею, завертел головой.
— Показалось, наверное, — махнул рукой Сергей. — Мне в последнее время все что-то мерещится. Ну так что кабатчик? В лице переменился, говоришь?
— Точно так, сударь. Затрясся весь. И глазищи прямо такие алычные стали.
— Алчные, — поправил Нарышкин, невольно улыбнувшись.
— Ну, тут я, сударь, нутром почуял — дело неладно. Подхватился, бумаги в охапку и тикать.