Авантюры открытого моря
Шрифт:
Лейтенант Степанов подтвердил эти показания, заявив: “У меня был пистолет, но я его не применил…”
Почему не применил? Пожалел Саблина? Побоялся?
Ведь их по меньшей мере было пятеро против одного Саблина: Саитов, Степанов, Фирсов, Ковальченков плюс арсеналыцик Сметанин, и все вооружены. Пять заряженных пистолетов против одного.
Не посмели? Испугались матросов?
Скорее всего. Только этим можно объяснить, что старший лейтенант Фирсов, он же секретарь партийной организации «Сторожевого», тайком пробрался на бак (носовую часть корабля) и оттуда соскользнул по швартову на якорную бочку. С соседней, стоявшей в парадном строю подводной лодки его заметили и прислали за ним катер, как сообщает генерал Борискин. Откуда на подводной лодке катер? Скорее всего, надувную шлюпку.
Командир подводной лодки не сразу поверил в рассказ перепуганного старлея. Бунт?! Мятеж?! Новый лейтенант Шмидт?! Это все не из нашей оперы, такое может быть только на царском флоте. Уж здоров ли старший лейтенант со «Сторожевого»?
Подводники поверили рассказу, когда увидели, что ВПК снимается со швартовых… Лишь тогда ушел доклад на берег.
Я не знаю, где служит сейчас Фирсов. Но знаю одно доподлинно: на том, на старом, царском русском флоте, руки бы ему не подали, в кают-компании бы не приняли, да и не задержался бы долго на флоте офицер, совершивший подобный «подвиг».
Узнав о бегстве Фирсова, Саблин не мог не понять, что теперь, с потерей внезапности, никаких шансов на благополучный приход в Ленинград нет. Оставалось одно — в открытое море, в, нейтральные воды, и бросить свой клич в эфир оттуда.
«Саблин сказал, — показывал на суде старший лейтенант Фирсов, — что корабль сильно вооружен, находится на Балтике, которая славится боевыми традициями флота, и с нашими требованиями не должны не посчитаться. Как всякий рвущийся к власти авантюрист, не очень-то надеющийся на поддержку внутри страны, Саблин возлагал большие надежды на заграницу. Для этого он предварительно составил текст соответствующей радиограммы. Чтобы передать ее, шел даже на разглашение военной тайны. Он приказывал радиотелеграфистам передавать свое воззвание открытым текстом, но в этом ему отказывались повиноваться даже те матросы, которые из страха или по недомыслию поначалу поддержали его». «Передав один абзац, — показывал на суде матрос Виноградов, — я пошел к Саблину. Он приказал передать это Обращение открытым текстом. Я ему сказал, что передавать открытым текстом нельзя, так как это является грубым нарушением правил связи, об этом будет известно за рубежом, будут_ расшифрованы наши коды. Саблин, несмотря на такие убедительные доводы, настаивал на своем. «Передавая радиограмму: «Всем! Всем! Всем!», я имел в виду, — объяснял он свое упрямство — что будет какая-то поддержка из-за рубежа…
Вряд ли он всерьез верил в такую поддержку. Но если не услышит страна, пусть узнает мир. Весть о его выходе из парадного строя радиоэхом вернется к народу. И если не поднимутся, так хоть узнают…
Глава седьмая. КУРС — В ОТКРЫТОЕ МОРЕ!
Съемкой с якоря и бочки руководил боцман — мичман Житенев.
Развернуть махину большого противолодочного корабля в узкости реки на быстрине, да к тому же в тесной близости с другими кораблями, — дело непростое и опасное. Любая ошибка — и «Сторожевой» на мели, носом в борт или в берег.
Саблин развернул корабль носом к морю. В одиночку такой маневр не совершить. На всех боевых постах десятки матросов четко выполняли все приказания ГКП — главного командного пункта. Выполняли как никогда быстро и слаженно.
Олег Максименко, матрос-первогодок, спустя много лет описал события той ночи в пространном письме-дневнике, адресованном автору этих строк. Паренек из интеллигентной семьи (мама — преподаватель немецкого языка) пережил все с обостренностью юной души.
В ночь на 9 ноября он был в наряде на камбузе и ночевал в одном из подсобных помещений…
Матрос Максименко:
«Девятое ноября! Где-то в половине второго ночи нас с трудом разбудили ударами ног в дверь. Валайтис (кок. — Н.Ч.) нехотя открыл, крикнули: «Максименко, на бак!» Я даже не разобрал, кто меня звал, — свет в коридоре не горел, споткнулся о комингс (порог.—Н.Ч.), в темноте растянулся, через меня — еще пара человек. Я взлетел по трапу офицерского коридора наверх, замешкался, получил под зад, обежал надстройку, через волнорез перелез сверху и опять растянулся на палубе — крепкие ручищи Некраша не дали мне испортить себе физиономию и поставили меня на ноги.
Слышались крики: «Срочно сниматься! Рубить швартовы! Рулевого Соловьева на ходовой мостик!»
Боцман рубил канаты, но они были крепкие, он провозился с ними минут пять. Кто-то держал ручной пулемет, направленный на подводную лодку. Подняли якоря, корабль дал задний, потом передний ход, меня отправили с бака. Удар, корабль как бы дернулся. Кто-то влетел на камбуз, света нет, а у меня котлеты просыпались со сковороды, на ощупь нашел, дал в руки: «Ешь». В ответ: «Спасибо! Подводникам в корму влепили, вот те, наверное, кайф поймали, трусы всем придется менять». Зашел Валайтис, он все слышал и прошипел: «Нам самим придется штаны скоро менять». Потом мне рассказывали, лодка от удара накренилась так, что половина подводников едва не рехнулась.
Смотрю в иллюминатор, несемся по Даугаве примерно узлов 30, вел БПК старшина 1-й статьи Соловьев— мастер. Ход — 30 узлов, корабль, развив скорость примерно 55 километров в час, поднял в реке высоченную волну. Ох, и понаделала она беды, не хуже цунами, ее долго будут помнить на Даугаве. В Рижской базе тоже.
Корабль выходит к устью. Валайтис радуется на камбузе — «Свобода!» и рассказывает про мятеж в Каунасе (по-моему, в 1972 году). Я ему отвечаю: «Дурак, нас потопят». Он мне в ответ: «Надевай три жилета и сиди на верхней палубе». Потом передумал: «Выйдем через запасный трап наверх».
Перед выходом в залив мы вылезли на торпедную площадку, слева по борту проплывала Рижская военно-морская база, справа — редкие огни Мангалис. Ночь, как назло, была с яркой луной. По нам прошелся луч прожектора, запросили с берегового поста, мы четко ответили. Я стоял и любовался звездным небом — может быть, в последний раз. Тишина, свист турбин и легкое дрожание корпуса боевого корабля, идущего в неизвестность. Что думал Саблин в эти минуты? А может быть, и его единомышленники там, на берегу, не спали, ожидая в радиорубках сигнал о выступлении в танках и бэтээрах, ожидая, ожидая…
Мы спустились вниз, было где-то начало четвертого. В столовой шли дебаты, были слышны споры, выкрики: «В Ленинград! Выступить по телевидению… Обратиться к народу по радио… Поймут все». — «Нет, в нейтральные воды!» — «Потопят». — «Будем держаться». — «Отобьемся». — «Не надо крови». — «Не посмеют». — «Влепить бы первыми!..» — «Главное, прорваться через Ирбенский пролив»…
Никто не заикнулся, чтобы сдать корабль какой-то стране, а самим покинуть его, нет, этого не было и не могло быть. Саблин сказал одно: «В случае угрозы обратимся на весь мир открытым текстом. Будем решать в зависимости от обстоятельств».