Аватара клоуна
Шрифт:
И придумал.
Как-то, притворившись пьяным, он нарочно проиграл её в кости любовнику, правильно рассчитав, что после такого унижения все, и любовник, будут её презирать. Движимый ненавистью, Абу-ль-Касим аль-Джухани не остановился даже перед проигрышем (для отвода глаз) всего имущества. Сколь ослепительна ярость! Но он добился своего – пламя оскорбления сжигало теперь Айшу и вскоре свело в могилу.
Позже я наслал на Талху болезнь, чтобы заставить его желать смерти, а значит, отвернуться от нашего всесильного Врага. Я же раскрыл ему глаза на историю с Айшой, подчеркнув злорадство мужа, чтобы с удовольствием наблюдать, как он превращается в странствующего дервиша – так ему легче было разыскать подлого Абу-ль-Касима аль-Джухани.
Разыскать,
Тут мои козни прекращаются: события сами развиваются мне на потеху – так в горах достаточно толкнуть камень, чтобы вызвать лавину.
Обнаружив, что его бывший друг водит через мост паровоз, Талха стал являться ему, искушая – и в этом он уподобился мне! – совершить убийство. Зная, как тот жаждет расправы, которую сдерживал лишь страх наказания, он старательно подсказывал осторожному машинисту, как можно оправдать преступление. С каким наслаждением измученный болезнью Талха представлял, как его пугливый убийца наконец клюнет и отправится к врачу, будущее молчание которого на суде он заранее купил за пятнадцать золотых динаров. В ночь перед смертью мстительный Талха ибн Убайдаллах радовался, ведь он пересчитал свою жертву, как опытный шахматист, не сомневаясь, что врага постигнет суровая кара. И его коварный замысел наверняка бы удался, если бы не грязная душа лекаря Абу-ль-Фараджа ибн Хусейна, которая алчно прельстилась тридцатью динарами Абу-ль-Касима аль-Джухани, оставленными за визит. Так щедрость спасла последнего от острого топора палача.
Но ей не спасти его от ада!
Рассказ Бога
Мы – Аллах! Мы одни знаем природу вещей и подлинную суть человеков, ибо мир – у Нас на ладони. И вот Мы говорим: не слушайте тех, кто облёк истину ложью, ибо всё предначертано, но как – знаем лишь Мы!
Размером с картину
«Ни одну книгу нельзя читать бесконечно, ни одну жизнь нельзя прожить дважды», – думал художник Артём Дериземля, закрашивая холст густыми, рублеными мазками. Время от времени он сплёвывал между ног, и мысли возвращали его к тому серому, промозглому дню, когда на пороге появились двое – чёрные пиджаки, одинаковые галстуки, хищно глядевшие из-под брюк остроносые ботинки.
– Прохор Захарчук, – жестом представил товарища тот, что справа.
– Захар Прохорчук, – ответил жестом левый, так что у Артёма перекосило глаза.
Нацепив на крепкие зубы улыбку, казалось, одну на двоих, они пропели сладкими голосами:
– Нам что-нибудь для интерьера…
У Артёма с утра не было во рту маковой росинки, и он заломил цену.
– Не сумма, – кашлянул в кулак Прохор Захарчук.
– Смешные деньги, – хихикнул Захар Прохорчук.
И оба уже стягивали перчатки с коротких толстых пальцев, чтобы ударить по рукам. У Артёма защипало в носу, и он чихнул. Провожая гостей, он подумал, как легко его купили, всматриваясь в широкие спины, гадал, какая из них чья.
Обычно Артём приступал к заказу не раньше, чем забывал тех, на кого горбатился, и работал над картиной так долго, что краски в нижних слоях жухли, проступая, казалось, с обратной стороны холста. Он и сейчас тянул до последнего, но деваться было некуда – деньги давно потрачены, а завтра выходил срок.
Разминая затёкшую спину, Артём потянулся, хлопнул по коленям и, в три шага одолев комнату, отдёрнул на окне штору. На улице проплывала щекастая луна.
«Ну, ничего, – состроил ей рожу Артём, – я вам покажу интерьер…»
Артём Дериземля принадлежал к тем живописцам, которые передают реальность случайным расположением цветовых пятен. Они считают, что рамы, какими бы дорогими ни были, запирают картины на ключ, что порядок быстро надоедает, а вечно созерцать можно только хаос. Любая картина – это зеркало, в котором художник отражает себя, так что любая картина – автопортрет. За извилистой
В мастерских, где он обучался, часто вели беседы. Но Артём с детства использовал слова особым образом, вкладывая в них только ему ведомый смысл. Поэтому, когда, взгромоздившись на стул, он говорил так, что у него горели глаза, и ему хотелось жить, вокруг в глухом молчании мылили верёвку, подыскивая крюк. А теперь на картине он воскресил свои слова, их двойной смысл, запечатлел висевший в воздухе топор и косые взгляды, от которых кисло молоко.
Надо только уметь читать – честное полотно не хуже биографа. Сбоку, в тёмных тонах болотной умбры, Артём поместил своего деда. От сырости у того ломило кости, и он лежал на печи, обвязанный шерстяным платком. «Короток век человеческий, – кряхтел он, – а жизнь, ох, длинна…» С годами его волосы стали цвета соли, а глаза – как ночь. И когда он щурился, в них сгущался сумрак. Дышал дед неровно, будто заполнял кроссворд: вдохами – вертикали, выдохами – горизонтали, а когда не спал, ругал мужчин, фыркал на женщин и всех без разбору звал алёшами. «Знал алёшу… – жмурился он. – После свадьбы пять раз меняла фамилию на мужнину и всё приговаривала: „Каждая последующая хуже предыдущей“. Так что умерла под девичьей…» А кончилось тем, что дед забыл, как его зовут, и, умирая, просил позвать по имени, чтобы он смог откликнуться. И с ним сыграли злую шутку, назвав Алёшей.
Слабая память передалась и Артёму. В ресторанах он часто знакомился с женщинами и, зная свою забывчивость, записывал их имена на денежных купюрах, которыми потом расплачивался. А теперь он вспомнил их имена, телефоны, запах духов, достоинство купюр, которые оставлял на скатерти, вспомнил помятого официанта, который, мучаясь похмельем, постоянно икал: «Коньяк идёт легко – выходит трудно…» Добавив в палитру охры, Артём изобразил улыбки, которые не старели, и подумал, что он щедрее жизни, оставляющей одни морщины.
А ещё он подумал, что никому не пригодился, что забывали его также легко, как и он. «Жизнь – борьба, – бросила ему на прощанье старая знакомая, – герои в ней борются за себя, неудач ники – с собой…»
Трогая похудевшую шею с проступившими жилами, Артём качал головой, и теперь ему казалось, что жизнь всё же больше, чем борьба. «Это пыльное зеркало, – в который раз возражал он, рисуя пальцем на стекле, – и я в нём не вижу себя…»
Темперой на яичном желтке Артём рассказал и про другого своего деда. «Рулетка в пять утра – не рулетка в час ночи, – крутил тот рыжий ус. – И карты на рассвете уставшие крупье сдают иные». Дед был азартен, случалось, проигрывался в пух, но с него всё сходило как с гуся вода. «Без штанов, зато с опытом», – зевая, бросал он через плечо, вернувшись под утро. И заваливался спать. От его храпа дрожали стёкла, и Артём не мог делать уроки. А теперь он изобразил и этот храп, и рулетку, в пять утра и в час ночи, прозрачным ультрамарином нарисовал зеркало, отражавшее рыжие усы деда, и будильник, заведённый на вечер, чтобы не проспать открытие казино.
Всё это разместилось в жирных охристых пятнах, где, потягиваясь, давал советы дед:
– На мир как смотреть, таким и увидишь. Возьми хоть еду – ежедневно разогревай, добывай хлеб в поте лица – Божье наказание! А ты думай: какое счастье, что завтра опять проголодаюсь, а то паштет из гусиной печёнки уже не лезет… Эх, Артём, – гладил он внука по голове ладонью такой широкой, что в ней помещались три туза, – только дураки оставляют после себя миллионы, после умных остаются дыры в карманах…