Авеню Анри-Мартен, 101
Шрифт:
Ужин, хоть и скромный, был, как обычно, превосходен.
— Они присылают мне по капельке мяса.
Леа, которая выпила немного вина, рассмеялась, представив, как гусиные и утиные ножки и крылышки выскакивают из огромной капельницы. Чтобы окончательно развеселить ее, Тавернье начал шутить, придумывая самые забавные истории. В ее присутствии он чувствовал себя настоящим остряком. Он принялся рассказывать последние анекдоты, подражая королю французского юмора Саше Гитри, который язвительно высмеивал оккупантов. И Леа весело смеялась…
— Как хорошо быть молодым и беззаботным! — улыбнулась Марта, принеся десерт.
Обнявшись, они вышли из ресторанчика Марты. Улица Сен-Жак была темна и пустынна. До них доносился запах роз, принесенный ветром из Люксембургского сада. Леа откинула голову и закрыла глаза, чтобы лучше насладиться этим мимолетным
Ничего не сказав Леа, Франсуа Тавернье оставил Руфь большую сумму денег, чтобы та уладила вопрос с жалованьем Файяру и пяти сельскохозяйственным рабочим, которые постоянно трудились на виноградниках. Добродетельная гувернантка вначале отказывалась брать деньги, но Франсуа постарался убедить ее, что это позволит Леа немного отдохнуть от повседневных забот о хозяйстве Монтийяка. Это был действительно веский довод. Он снабдил деньгами и Лорана, бросив на ходу, что тот вернет ему долг после войны…
Камилла каждый день выходила с Шарлем на прогулку в Тюильри или Люксембургский сад. Иногда ей составляла компанию Франсуаза со своим малышом. Два-три раза во время этих прогулок к ним присоединялся Отто Крамер; Камилла тут же уходила — под предлогом то занятости, то важной встречи. От одного вида немецкой формы ей становилось не по себе. Однажды при появлении Крамера Камилла почувствовала себя крайне неловко: чтобы не обидеть Франсуазу, она вынуждена была поздороваться с ним за руку. Отто, однако, оказался очень тактичным — он прекрасно понял состояние молодой женщины и больше не приходил на свидание с Франсуазой, если знал, что она прогуливается вместе с Камиллой.
Из передачи радио Лондона Камилла узнала, что Лоран уже находится в Северной Африке.
Побывав в «Волчьей долине», Леа стала более спокойной и даже повеселела. Погрузившись в «Замогильные записки», она теперь бредила лишь Шатобрианом, немало забавляя этим Франсуа Тавернье, которого видела на Университетской улице почти каждый день.
Между тем Лауру невозможно было узнать. Одеваясь, как кокетка, и в открытую куря английские сигареты, она зачастила в «Пам-пам» и «Колизей» и танцевала на тайных вечеринках под музыку Алекса Комбелля и Джанго Рейнхарта, пластинки которых быстро «заездили» на патефонах танцевальных курсов и баров. Посетителей в них, кстати, хватало. Благодаря Лауре домашнее меню в последнее время стало разнообразнее. То она приносила сливочное масло, то — кофе, сахар или картофель. И где только она брала деньги, если килограмм сливочного масла на черном рынке стоил 350 франков, а кофе — от 1000 до 2000 франков? На вопросы своих тетушек Лаура отвечала:
— Я занимаюсь бизнесом. Свожу, к примеру, того, кто ищет шелковые чулки и имеет для оплаты масло, с тем, кто ищет сто килограммов масла, имея двадцать пар чулок. Я беру лишь комиссионные, вот и все.
Лаура, решившая возобновить учебу, спросила у тетушек, не согласятся ли они оставить ее у себя. Те, разумеется, согласились.
Лаура представила Леа своим новым друзьям: чудаковатым, циничным, плохо воспитанным и очень молодым. Самый старший из них был на два года моложе Леа. Компания состояла в основном из сыновей и дочек врачей, профессоров, адвокатов или зажиточных коммерсантов. Ребята приняли Леа довольно хорошо. Все единодушно решили, что сестра у Лауры — милашка. Вместе с ними Леа вновь обрела свою беззаботность. Здесь не возникало и мысли вести разговоры о войне — на эту тему было наложено табу. Ни о Гитлере, ни о де Голле, ни о Сопротивлении они и знать не хотели, это их просто не касалось. Все происходящее было ошибками их родителей. Вот пусть те и выпутываются… Нужно сказать, что они имели вид жалких стариканов, когда обсуждали свои длинные волосы, свои покатые, или слишком квадратные плечи, свои полосатые брюки, свои большущие нечищенные ботинки и непременные зонты, которые они никогда не раскрывали. В то же время они готовы были отдать что угодно за пачку сигарет или шелковые чулки. Для них война просто не существовала, и при случае они ничего не могли бы сказать о величии Франции или Германии. Призывы Мориса Шумана для них были не более чем пустой звук, равно как и лозунги Филиппа Энрио, бывшего депутата от правых либералов Либурна, ярого противника компартии, ставшего после нападения Германии на СССР проповедником защиты христианской цивилизации от большевистской экспансии. Прогуливаясь по Елисейским Полям или Сен-Жермен-де-Пре, молодые люди высокомерно не замечали оккупантов и те уступали им дорогу — те для них не существовали. К счастью, до сих пор их юный
Война вызвала у Лизы де Монплейне страстную потребность в обладании информацией обо всем на свете: отступлении немецких войск в России, закрытии некоторых станций метро, количестве погибших во время последней бомбардировки союзников, повышении цен на сливочное масло, последнем модном шлягере, назначении Французским комитетом национального сопротивления нового генерал-губернатора Французской Западной Африки, отставке Муссолини, предстоящем открытии второго фронта или свидетельствах одного поляка о массовых истреблениях евреев, которого цитировал Жак Дюшен в передаче «Французы говорят о французах». Эти свидетельства очевидца неотвязно всплывали в ее сознании…
«…Лагерь расположен в пятнадцати километрах к югу от Бельцига. Он обнесен ограждением, длина которого со стороны железной дороги около десяти метров. Узкий проход, не более метра шириной, ведет от входа в лагерь к железной дороге. Примерно в 10 часов утра около лагеря остановился товарный состав. Сразу же охранники, находившиеся на противоположном конце лагеря, начали стрелять в воздух, приказывая евреям садиться в вагоны.
Они специально создали панику среди узников, чтобы воспрепятствовать любым попыткам сопротивления с их стороны. Евреи, теснимые к узкому проходу, о котором я упоминал, спешили, толкая друг друга, в первый товарный вагон, который был поставлен прямо напротив выхода. Это был обычный товарный вагон с надписью «6 лошадей или 36 человек». Пол вагона был покрыт пятисантиметровым слоем негашеной извести, но евреи в спешке и панике этого не заметили. Их набилось в вагон уже около ста человек, а немцы продолжали заталкивать до тех пор, пока стало физически невозможно запихать кого-нибудь еще. Люди стояли навытяжку, тесно прижавшись друг к другу. Тогда охранники начали закидывать остальных евреев поверх голов людей, уже находящихся в вагоне. Палачи затолкали в вагон еще более тридцати мужчин и женщин. Это был чудовищный спектакль. Трудно представить весь ужас этой сцены… Таким образом, в первый вагон немцы запихнули и забросили около ста тридцати человек, после чего двери были задвинуты и заперты на засов. Поезд немного продвинулся вперед, чтобы можно было подогнать к проходу следующий вагон. Вся сцена повторилась вновь. Я насчитал всего пятьдесят один вагон, в которые битком набили шесть тысяч заключенных из этого лагеря. Когда лагерь опустел, а вагоны были заполнены, поезд тронулся.
Через некоторое время он остановился в чистом поле, примерно километрах в сорока от лагеря. Вагоны с людьми простояли здесь герметически закрытыми шесть или семь дней. Когда похоронная команда, наконец, открыла двери, то все заключенные были мертвы, а некоторые уже начали разлагаться. Они умерли от удушья. Одним из свойств негашеной извести является выделение хлора при контакте с водой. Сжатые в вагоне люди, видимо, мочились под себя, и в результате тут же происходила химическая реакция. Евреи сразу же задыхались от паров хлора, в то время как известь разъедала их ноги до костей».
— Это ужасно! — вскрикнула Лиза, заткнув уши.
— Как может Господь позволять творить такие вещи? — искаженное ужасом лицо Эстеллы при иных обстоятельствах, наверное, выглядело бы комичным.
— Интересно, каким образом участнику польского Сопротивления удалось переодеться в форму палачей и быть бесстрастным наблюдателем этого массового убийства? — пробормотала Альбертина.
— Он сказал, что хотел довести до Сведения цивилизованного мира неопровержимое свидетельство преступления немцев, — заметила Лаура.
— Не понимаю, зачем нужна была негашеная известь? — вслух размышляла Леа. — Через неделю они все равно задохнулись бы.
Диктор радио Лондона между тем продолжал:
«…Некоторые полагают, что во Франции дела обстоят получше. Некоторые думают, что такой массовой бойни у нас, на нашей земле, не может быть никогда.
Между тем, достаточно вспомнить условия содержания евреев в лагере Драней в Компьене или на зимнем велодроме; достаточно вспомнить душераздирающие сцены в Лионе, когда еврейских женщин отрывали от их детей, запирали в вагоны, не давая даже возможности попрощаться с семьей; достаточно вспомнить, что ни один голос не раздался в защиту евреев, никто не выступил против их массовых арестов, — и станет попятно, что ни одна из оккупированных стран не избежала подобной участи.