Август
Шрифт:
— Да, — ответил тот.
— Несмотря на то что сенат полным составом самозабвенно кланялся и расшаркивался перед тобой, когда ты покидал столицу, можешь не сомневаться — в эту самую минуту он снова замышляет против тебя.
— Я знаю, — сказал Октавий и остановился, ожидая, когда Антоний продолжит.
— И враги у нас не только в сенате, — добавил Антоний.
Он поднялся из–за стола и взволнованно зашагал взад и вперед по лачуге.
— Они по всему Риму. Я не перестаю вспоминать твоего дядю Юлия. — Он покачал головой. — Никому нельзя верить.
— Да, никому, — сказал Октавий
— Они так и стоят у меня перед глазами — обрюзгшие, заплывшие жиром, купающиеся в роскоши и каждый день приумножающие свое богатство…
Он с такой силой ударил кулаком по столу, что лежавшие на нем свитки разлетелись по глиняному полу.
— И это в то время, когда наши воины недоедают, и к концу года положение может лишь ухудшиться. Солдаты не воюют на голодный желудок и без надежды на воздаяние в будущем, когда война окончится.
Октавий продолжал молча наблюдать за ним.
— Я не перестаю вспоминать Юлия. Если бы только он с большей решимостью выступал против своих врагов!
И он опять покачал головой.
Долгое время все молчали.
— Сколько? — тихо спросил Октавий.
Антоний ухмыльнулся и снова сел за стол.
— Тридцать, может быть, сорок имен, — небрежно заметил он. — Думаю, у Лепида тоже найдется несколько.
— Ты уже обговорил это с Лепидом?
— Он не возражает.
Лепид прочистил горло, важно опустил руку на стол и, откинувшись назад, изрек:
— К своему вящему сожалению, я пришел к выводу, что это единственный путь, открытый перед нами, каким бы неприглядным он ни казался. Смею уверить тебя, мой дорогой мальчик, что…
— Не называй меня «мой дорогой мальчик», — сказал Октавий, не повышая голоса, который, как и его лицо, оставался абсолютно бесстрастным. — Я сын Юлия Цезаря и римский консул. Ты больше никогда не будешь звать меня мальчиком — понятно?
— Уверяю тебя, — пролепетал тот и посмотрел на Антония. Антоний рассмеялся. Лепид суетливо всплеснул руками. — Уверяю тебя, в моих намерениях не было ничего…
Октавий отвернулся от него и произнес, обращаясь к Антонию:
— Значит, проскрипции, как при Сулле.
Антоний пожал плечами:
— Называй это как хочешь, но без них не обойтись. И ты это знаешь.
— Да, знаю, — медленно произнес Октавий. — Но мне это не нравится.
— Ничего, привыкнешь, — весело откликнулся Антоний, — со временем.
Октавий отчужденно кивнул. Он поплотнее запахнул свой плащ, встал из–за стола и подошел к окну. Шел дождь. Мне было хорошо видно его лицо, орошаемое брызгами разбивающихся о притолоку капель дождя. Он стоял неподвижно, как статуя, с лицом, будто высеченным из камня. Казалось, прошла вечность, прежде чем он повернулся к Антонию и сказал:
— Назови мне имена.
— Ты поддержишь эти меры, — сказал Антоний, растягивая слова. — Даже если тебе все это не по нутру, ты все равно поддержишь нас.
— Я поддержу вас, — ответил Октавий. — Назови мне имена.
Антоний прищелкнул пальцами, и один из его помощников подал ему Свиток. Антоний заглянул в него, потом посмотрел на Октавия и ухмыльнулся:
— Цицерон.
Октавий кивнул, затем медленно произнес:
— Я знаю, он доставил нам всем немало неприятностей
— Обещания Цицерона, — сказал сквозь зубы Антоний и сплюнул на пол.
— Он далеко не молод, — возразил Октавий, — и ему осталось не так долго пребывать в этом мире.
— Лишний год, полгода, даже месяц — и того много. Он слишком влиятелен, даже потерпев поражение.
— Он был несправедлив ко мне, — сказал Октавий как бы сам себе, — но я все равно люблю его.
— Мы понапрасну теряем время, — заявил Антоний. — Если бы речь шла о ком–нибудь другом, — он постучал пальцем по списку, — я бы еще мог вступить в переговоры, но о Цицероне не может быть и речи.
Мне показалось, что Октавий чуть ли не улыбнулся.
— Да, — отозвался он, — о Цицероне не может быть и речи.
После этого он как будто потерял всякий интерес к разговору. Антоний и Лепид препирались из–за отдельных имен, время от времени спрашивая его согласия. Он кивал с отсутствующим видом. Когда Антоний спросил его, не хотел бы он добавить свои имена в списки, Октавий ответил:
— Мне всего двадцать лет — я не так долго прожил, чтобы заиметь много врагов.
И вот поздно той ночью при мерцавшем от малейшего дуновения огоньке светильника списки были наконец составлены. Семнадцать из наиболее богатых и влиятельных сенаторов должны были быть немедленно преданы смерти, а их имущество конфисковано, после чего сразу же объявлялись вне закона и высылались из Рима еще сто тридцать человек, чьи имена должны были быть преданы огласке, дабы ужас перед проскрипциями имел свои пределы.
Октавий сказал:
— Если браться за дело, то надо начинать не откладывая.
После этого мы устроились на ночлег, завернувшись, как простые солдаты, в одеяла на глиняном полу. По уговору никто из нас не должен был вступать в контакт со своими армиями, пока все детали соглашения не будут улажены.
Ты сам знаешь, дорогой Ливий, сколько всего было сказано и написано об этих проскрипциях, как в осуждение, так и в похвалу; и действительно, проведение их сопровождалось довольно серьезными злоупотреблениями. Антоний и Лепид беспрестанно добавляли все новые имена в списки, и некоторые из солдат воспользовались неразберихой, чтобы свести собственные счеты, а заодно и обогатиться. Но этого и следовало ожидать — в делах, где замешаны сильные чувства, будь то любовь или ненависть, эксцессы неизбежны.
Однако меня всегда удивляло, почему после того, как утихнут страсти, люди начинают задаваться вопросами, правильными ли были принятые меры или нет. Мне кажется, что как одобрение их, так и порицание в равной степени неправомерны, ибо те, кто выносит эти суждения, делают это отнюдь не из стремления отделить добро от зла, а скорее из протеста против безжалостной неизбежности или, наоборот, по причине полного принятия ее. А неизбежность — это то, что было, то есть прошлое.
Мы проспали всю ночь и поднялись до рассвета — и теперь, мой друг, я наконец подошел к рассказу о тех печальных событиях, о которых я упомянул в начале письма. Возможно, именно желание отдалить этот момент и было истинной причиной моего философствования, за что, я надеюсь, ты меня простишь.