Августин. Беспокойное сердце
Шрифт:
Когда святой Бернард в «Рае» открывает Данте небесные тайны, он показывает ему Августина, сидящего на Небесах вместе со святым Франциском и святым Бенедиктом ступенькой ниже, чем креститель Иоанн. Августин у Данте объединен не со схоластами и учеными, а с теми, кто в мистическом прозрении видел лицо Божества (Рай, 32). Последние песни Дантовой комедии великолепно иллюстрируют теологию Августина о visio Dei и imago Dei. Когда Данте приближается к центру Небес, гтоэма немеет. Никакие слова больше не могут передать то, что видит поэт. Данте пользуется этой риторикой, дабы подчеркнуть, что он приближается к неизъяснимому и конечной точке мира.
Но в 33 песне «Рая» происходит и еще кое–что: Данте напоминает своим читателям, что Бог стал человеком, то есть, что Творец через Марию сам стал Творением (ст. 5–6). Поэтому
Конец Комедии таким образом собирает в себе большинство Августиновых мотивов, которые имеют отношение к visio Dei и к imago Dei. К тому же в 33 песне «Рая» Данте ясно показывает, что встреча с Богом не обязательно подсказана неоплатониками, но что учение об этой решающей встрече непосредственно соединяется с четкой и ясной христологией.
Тем не менее основные путевые метафоры Августина, начиная с «восхождения» — ascensus, позже сменяются «странствием пилигрима» — iter. В ранних произведениях Августина путь к Богу — это действительно восхождение по ступеням и посвящение. Будучи епископом, Августин представляет себе этот путь более историческим и коллективным, вроде пути единомышленников на Судный День через все превращения юдоли скорби. Но он так и не отказался полностью от мистических мечтаний юности. В средневековье мотив ascensus приобретает собственную историю. Он употребляется среди прочих генералом францисканского ордена Бонавентурой (1217–1274) в Itinerarium mentis in Deum — «Путеводитель души к Богу», — который был написан в Касентино на Алаверно, где на руках и ногах Франциска Ассизского появились стигматы.
Глава 10. Обратно в Рим — Остия и Африка
Лишь с началом нового семестра в конце ноября 386 года Августин решился и отказался от своего места в Милане. В прощальном письме он жалуется на затрудненное дыхание и боли в груди (О блаж. жизни, 4) Когда его собеседники по Кассициаку возвращаются к своим делам, ему остается беседовать только с самим собой. Так возникло сочинение «Монологи» — размышления, в которых Августин задает вопросы и сам же на них отвечает, с чем–то соглашается, а на что–то возражает. Он критически исследует свою совесть. Может ли он обойтись без богатства, власти и телесных наслаждений? Да, он принял решение никогда не вступать в брак. Самоиспытание в «Монологах» во многом предвосхищает более позднее самоиспытание в «Исповеди». Диалог исходит из того же близкого родства между Богом и душой: «Боже, который всегда неизменен! Позволь мне познать меня самого! Позволь мне познать Тебя!»: Deus semper idem, noverim me, noverim te (Монол. 1,7; 1,20; 1,27; II, 1; cp. 1 Kop. 13,12).
Всего через два года после того, как Августин приехал в Милан, чтобы завоевать мир и приблизиться к имперагорскому двору, он пережил «кораблекрушение» (О блаж. жизни, 4) и «обращение». На Пасху 387 года он в Милане вместе с сыном Адеодатом, которому еще не было пятнадцати лет, и другом Апипием принял святое крещение от самого епископа Амвросия, пройдя с Нового года обычный курс для «оглашенных» (competentes).
Прямо под входом в нынешний собор в Милане были раскопаны остатки церкви Святой Феклы и красивая небольшая крещальня второй половины IV века, где до сих пор сохранилась напольная мозаика. Как раз на Пасху 387 года они трое спустились босиком в этот бассейн, смыли с себя грехи и получили белые туники неофитов. Для Амвросия Августин был всего лишь одним из многих оглашенных. Он никогда не упоминал о нем в своих сочинениях. Но для Августина Амвросий был великим учителем никейской ортодоксальности (Пр. Юлиана, II, 21–22). Благодаря Амвросию Августин впервые познакомился с идеалами аскетизма, толкованием на библейские аллегории, неоплатоническим описанием главных христианских истин, по–настоящему пессимистическим взглядом на человека и соответствующей ему драматической проповедью благодати.
Осенью 387 года Августин вместе со своей старой матерью и несколькими друзьями уезжает на юг. Моника умерла в приморском портовом городе Остия перед их отплытием в Африку, и Августин весь 388 год провел в Риме. Каждый раз, приземляясь в римском аэропорту Фиумичино, я ищу их. Оттуда сверху можно увидеть Остию–Антику. Там матери и сыну было великое небесное видение, там умерла Моника, и из устья Тибра, если верить Божественной комедии Данте, их души отправились в Чистилище.
С 11 ноября 387 года по 10 марта 388 морской путь в Африку был закрыт из–за военной блокады. Военачальник Максим поднял восстание против императора и блокировал Римский порт. Небольшому обществу, направлявшемуся в Африку, пришлось ждать в Остии конца блокады. Они не были особенно огорчены, хотя события развивались не так, как им хотелось бы, Их поддерживал Амвросий и защищали богатые христианские семейства Рима. У Августина и его друзей были такие сильные связи в Милане, что им могли позавидовать многие влиятельные римляне. Поэтому мое сравнение Августина и его спутников с африканскими беженцами, сидящими в углу аэропорта Фиумичино в ожидании вида на жительство, не совсем корректно.
Так называемое видение в Остии, о котором Августин рассказывает в «Исповеди* (IX, 10), примечательно во многих отношениях. Августин и его умирающая мать–христианка переживают чисто неоплатоническое восхождение, когда в момент экстаза они вместе «прикасаются» к центру действительности и ее высшей точке. Моника вообще часто служит Августину доказательством, что существует не только философский путь проникновения в божественную мистерию. Однако здесь она способствует просвещению Августина так же, как Диотима открыла истину Сократу в диалоге Платона «Пир». В своем знаменитом рассказе Августин сводит воедино различные поля: неоплатонизм и христианство, философское знание и наивную веру непросвещенной женщины, индивидуальное посвящение и постижение истины с единоверцами.
Августин рассказывает о своих чувствах, пережитых вместе с матерью: «Когда в беседе нашей пришли мы к тому, что любое удовольствие, доставляемое телесными чувствами, осиянное любым земным светом, не достойно не только сравнения с радостями той жизни, но даже упоминания рядом с ними, то, возносясь к Нему Самому сердцем, все более разгоравшимся, мы перебрали одно за другим все создания Его и дошли до самого неба, откуда светят на землю солнце, луна и звезды. И войдя в себя, думая и говоря о творениях Твоих и удивляясь им, пришли мы к душе нашей (in mentes nostras) и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты, где Ты вечно питаешь Израиля пищей истины, где жизнь есть та Мудрость (иЫ vita sapientia), через которую возникло все, что есть, что было и что будет. Сама она не возникает, а остается такой, какова есть, какой была и какой всегда будет. Вернее: для нее нет «было» и «будет», а есть только одно «есть» (esse solum), ибо она вечна, вечность же не знает «было» и «будет». И пока мы говорили о ней и жаждали ее, мы чуть прикоснулись к ней всем трепетом нашего сердца (attigimus earn modice toto ictu cordis). И вздохнули, и оставили там «начатки духа»…» (Исп. IX, 10).
Эта история кажется слишком прекрасной, чтобы быть правдой. Но она так уместна в исповеди Августина, что выдает его горячее желание собрать противоречащие ему мнения в одну примиряющую картину. Когда вскоре после этого Моника умерла в Остии, она не только снова завоевала своего сына: «Она любила мое присутствие, как все матери, только гораздо больше, чем многие матери… в стенаниях искала она то, что в стенаниях породила» (Исп. V, 8). Это было наследством, доставшимся ей от Евы. Августин ликует про себя, оттого что Моника не будет покоиться рядом с Патрицием в Африканской земле. Они оба в конце концов одержали победу над всеми соперниками.