Августин. Беспокойное сердце
Шрифт:
Планам Бога и в отношении жизни отдельного человека, и в отношении истории мешает «сила обычаев» (Исп. 1,16; III, 7). Августин часто пользуется словом «обычай» — consuetudo — как синонимом зла или греха. Mos maiorum — «обычаи предков» служили мерилом в дохристианской римской религии. Обычай охватывает поверья, предрассудки, пустые обряды и дурные привычки. Августин всегда борется с силой обычаев. Тут он непримирим и выступает не типично для Рима.
Пользуясь образами двух градов, Августин конструирует две формы континуума—добрую и злую. Обе стремятся к одной и той же справедливости. Но критика этих двух традиций
Темные стороны истории тоже имеют континуум. Рим стал новым Вавил оном. Связь со старыми римскими добродетелями была нарушена. Христианство не могло просто так присоединиться к Катону и Сципиону. «Когда справедливость исчезает, чем становится царство, как не шайкой разбойников?» — вопрошает Августин. Боги не сохранили Рим, но Рим сохранил своих богов. Власть всегда исходит от Бога и находится под его Провидением. Август, Нерон, Константин и Юлиан были императорами, потому что этого хотел Бог. Бог помог также и Римской империи объять в конце концов «весь мир» и дал ей единый язык. Рах rоmапа — «римский мир», был лучшим из всех миров, какие можно было получить в условиях бренности и греха.
Потом в мир пришел Христос. И все движение по кругу прервалось (О граде Бож. XII, 12–13). История продемонстрировала нечто радикально новое. В историю вторглось то, что не было историей. Мир не закрылся, а открылся со всех сторон и стал прозрачным благодаря присутствию вечности во внутренней жизни людей. Христос мог умереть только один раз (О граде Бож. XII, 14). Богословие, как считал Августин, не привязано к вечному повторению одного и того же, как думали Аристотель и греческие мыс· лители. Разрыв инкарнации с движением по кругу означает косвенный отказ от учения о странствиях души, которого придерживались платоники. Благая весть, что история больше не повторится, внушает радость.
Августин более сдержанно, чем Евсевий или Орозий, апеллирует к обращению императора Константина. Он не верит безоговорочно в некое христианское царство. Он рад, что есть христианские императоры и что они поддерживают Церковь, но он не поддается искушению поощрять государственное богословие. Государство как таковое никогда не может быть христианским. Государственная администрация привязана к преходящему и сиюминутному.
Во время переходного периода Августин действительно пытается увязать исторические эпохи с неоплатоническим восхождением к Богу, но он быстро отказывается от таких искусственных аналогий. Прибегая к метафоре, можно сказать, что Римская империя обратилась в христианскую веру, ибо Феодосий твердо решил уничтожить языческий культ. Бог явно использует Римскую империю в качестве оружия и против евреев, которые отказались от Христа, и против язычников, которые не хотели оставлять свои храмы. Закрытие языческих храмов во времена Августина — это только продолжение разрушения Иерусалимского храма императором Титом в 70 году.
После падения Рима было важно перестать отождествлять государство с христианством. Церковь должна была и хотела жить дальше, независимо от того, что случилось с политической администрацией. Трактат «О граде Божием» приспособлен к новой ситуации, возникшей, когда римское государство показало себя более слабым игроком, чем предполагали Иероним и Орозий. Размышления о государстве и Церкви были подняты на такой уровень, на котором конкретные величины стали всего лишь проявлениями незримых сил и группировок.
Трактат «О граде Божием» превращает нечеткое соотношение сил между разными институтами в метафизическую борьбу между двумя невидимыми группами граждан, различие между которыми определяется направлением воли граждан. Еще более непонятным это различие становится, когда критерий принадлежности выводится из учения о предопределении. Принадлежащие «граду Божию» избраны для спасения. (О граде Бож. XII, 23). Принадлежащие же «граду земному» никогда не спасутся от погибели. Кто на какой стороне находится и сколько их, не знает никто, кроме Бога. Только в день Страшного Суда все узнают ответ. Бог мог бы спасти всех, но он этого не хочет (О прир. и Благ 7,8). Почему Он не хочет спасти всех? Это Его дело, говорит Августин.
Современный смысл слова «город» не совпадает со значением слова civitas. Поэтому рассказ о двух «городах» легко может запутать читателя. Civitas означает и гражданское единство, и культовое единство. Значение этого слова скорее ближе к тому, что мы называем «сообществом», чем к тому, что мы называем «городом». Civitas Dei — это «сообщество святых» и как метафизическая, и как эсхатологическая величина (О граде Бож. XVII; XX, 9). Civitas terrena — «земной город» — это общество тех, кто почитает фальшивых богов, и в данном случае Августин имеет в виду не только языческих богов, но также власть и славу.
Выражением Civitas Dei обозначается истинная церковь, даже если она невидима. Истинная церковь принадлежит тем, кто действительно живет по слову Божию и под Его благодатью. Смысл истории — спасти сонм избранных от гибели. Разумеется, эти два града приобрели многие черты и Римской империи, и Церкви. Это нужно было для того, чтобы получить возможность критиковать действующие и конкретные институты за их слабости. Civitas terrena — это предупреждение всем политикам, наделенным властью. Civitas Dei — это недостижимый идеал для Церкви. Политическая администрация, которая никак не содействует Церкви, становится не только civitas terrena, но и civitas diaboli — «диавольским градом».
Политические институты должны, по мере возможности, поддерживать совершенную справедливость, близкую к справедливости града Божия. В перспективе вечности град земной не имеет собственной задачи, каковая есть у града Божия. Поэтому град Божий содействует задачам и Римской империи, и Церкви. Каин убил Авеля, а Ромул убил Рема. Таким образом, история земных градов начинается с греха «властолюбия» — libido dominandi. Именно первородный грех лежит в основе градов и делает необходимыми их меры принуждения. Поэтому в них нет истины. Истину эти существующие грады должны искать в ином месте, так же как грешники должны искать истину вне себя.