Аврам-трава. Стихотворения 2017—2023 годов
Шрифт:
Прекрасны и невыносимы, безобразны, почти тошнотворны эти слова:
реки меня сестрасестра моя рекарека моя сестрачто надо знать когдаречешь меня чернасмородиноваяна родине огнявсё меньше нет огняна родине огнясестра моя рембонам сделали бобоподуем ничегосестра моя ребронам не было темноне будет и светлона смороде-рекемы смолоду хехесидели как в яйцеа рядом во дворцесидела смерть в парчедержала мух в рукеЗдесь можно
И можно, вслед тому же Гору, различить здесь особый Эрос – притяжения и отталкивания к своему, которое причиняет столько боли и стыда, но уйти от которого все равно нельзя.
Если уж говорить о риторических категориях, помимо особой Возвышенности исторического безобразия, эти стихи полны гротеска. В самых волнительных местах, как гной, на тебя проливается матерок, слово изменяет себе с собой же: все здесь воспалено, вывернуто, искажено.
И да, в завершение нашей вводной экскурсии, отметим: в этих стихах есть место городу:
По набережной, где чайки кричат,где волны похожи на серых волчат,бегущих на Заячий остров,поедем, красотка, к тебе и ко мнепока мы на этой живем стороне,а в той лишь нуждаемся остро.На летней дуге Кресты – Ниеншанцты дашь мне, старушка, еще один шанстебя обогнать, предпоследний…Смотри, как сирени стреляют во тьму —по жизни, по нам, по душе, по уму,по музыке велосипедной!Это тот самый город, породивший и в Советском веке свою особую поэзию, поэзию игры в прятки, в жмурки, в поддавки с историей. Ни у кого из тех горожан не получилось толком спрятаться от своего Города, не получилось уйти от него. Мне кажется, человеку вообще не так далеко удается уйти от своей любви, хотя можно попытаться найти ее предел, край, конец и начало: город ПБ (как называл его царь Петр) до 1703 года, или после 2022-го.
Я бы хотела закончить свои заметки об этой книжке своей любимой фразой о людях, дорогих и мне и поэту, о котором я имею честь говорить: уже после всего, после отползания из блокадного города, Павел Зальцман приходит в гости к Татьяне Глебовой, он рассматривает ее работы и записывает в дневнике: «Вещи Татьяны Николаевны, на этот раз ее знакомые сочетания, внешне злые и очень недурные, особенно по цвету, с обычной гадливостью, но и отсутствием брезгливости».
Вещи Игоря можно было бы описать ровно в тех же словах: и еще – обладающие властью, несущие горькую, жалкую, необходимую мне сегодня радость.
Совсем не так
2017–2018
«стоят на горке две доски…»
посвящается Хню
стоят на горке две доскиа третья поперекворота слов не широкизато проем высокзаходишь в них и видишь всёкак будто в первый разглядишь себе на то на сёи не отводишь глазты был дурак а стал дуракно это не бедазато теперь вкусней табактеперь мокрей водасадился раньше на гореошорохорошотеперь сидишь как бы гореошорохорошокругом тебя трава звучиткак поцелуй крепкаи хер-поймешь многоочитбодает облакарастут воздушные столбыдо темени небеси мальвы подставляют лбыидущему сквозь леси как ты что ни назовешьоно теперь твоеи ты ничто как назовешьна вдохе ё-моёи вот бежит оно к тебекак ты бежишь к конюа на коне сидит себеи лапкой машет хнюи ты выходит из воротбежит к ее ногамс коня снимает и ведетв пустой и дикий храм [2]2
а построил этот храм-с
даниил иваныч хармс
(александр иван’ч введенский
монастырь построил женский)
«– Мужик, те чо?..»
– Мужик, те чо?– Силы и славы.– Это те чо?Это те сельпо.Водка во вторник.– Баба, те чо?– Радости, жизни.– Ты чо, село!Здесь те не того.Хлеб в понедельник.– Пацан, те чо?– Праведной смерти.– Те чо, говно,жить не все равно?Кино в субботу.– Дедка, те чо?– Божьего гнева.– Спятил с ума?Бога же нема.Махорка в среду.– Бабка, те чо?– Тебя, сыночек.– Меня здесь нет.Приходи в обед —отруби будут.«Прекрасные ветки и медленный снег…»
Прекрасные ветки и медленный снег.Попробуй сдержать это слово. В началевсе будет легко, но потом человекуже состоит из говна и печали.Послушай же холод под сводом ребра:там вертится черный бесенок оф-бита.И сделай лицо, будто это играи – что там?.. – ну, будто бы почка отбита…И песня все та же, а в ней сатанадрочит на холеные целые ноты;и тихо ее напевает страна,несущая бремя любви и заботы.Несущая время и вымя – тебе;бери, не смущайся, выпячивай губы…Искусство играть на слюнявой губеважней, чем наука выплевывать зубы.А как же серчающий, искренний шаги светлая девочка рядом – свобода?Достаточно мыслить, как ветка, как знакпоследнего, голого, времени года.Ходи как дурак, называй на ходу —ничто не избито – зазнобу, занозу,награду за смех – голубую звездуи зимнего ветра ванильную розу.Хорош амфибрахий для длинных ножейи прочих этических «параферналий»,для срущих за домом прекрасных бомжей,для слов из говна и печали.«Как научился рифмовать…»
Как научился рифмоватьквадратиком на три копейкив бледно-зеленую тетрадь(12 л., за две копейки),так и рифмуешь. На бегутьма набивается в ботинки(а полутьма – в полуботинки),и ночь подобна сапогувеликой статуи Зимы,стоящему, как Озимандий,на перекрестке в Сумерканде,где мы, озимые, стоими держим судрожно в рукахбледно-зеленые тетради,и скучный гимн, как «бога ради»,дрожит на рваных языках.«Черной школьной зимой…»
Черной школьной зимойв середине третьейвыйдешь, маленький мой,на поля тетрадии почувствуешь, какчернеют скулы,и услышишь звяккайла на сколах.Это серый каменькуют троцкисты,это в коми-кемииграют в кости,ничего об этомты не узнаешь,пахнет мерзлым потомза гаражами.Проходи быстрей,проходи острожней,хоть лежащий стройпод ногой все твержеи ведет туда,где горят на черномв четыре рядашкольные окна.Песни о простых людях
Good man has no shape.
W. S.
Мил-человек, твоя бесформенностьвсегда была твоим убежищем,где ты мог быть любым уебищеми быть, как быть, и как-нибудь;и, как ни будь, по вечной присказкетвоей, все было хорошо, милок,все было плохо, ниже среднего,и бог горчил, и падал снеги становился грязью, ветошью,и вечностью, и грузом очности;и выходя курить на лестницу,ты спотыкался: там лежалсоседа труп, с утра не убранный,и в белый потолок подглядывал;и было тошно, было радостно,и, было, лыбилось ебло;и свет-дружок, почти сокамерник,старался быть вечерним, искренним,старался разглядеть лицо твое;и белолобик шел на взлет…