Австрийский моряк
Шрифт:
Я спустился на узкую палубу субмарины, забрался по трапу в рубку, затем протиснулся в люк. Задержавшись, я посмотрел на цепочку заинтригованных лиц вдоль фальшборта. О чем на самом деле они думают? В случае с темными крестьянами, составлявшими армию Радецкого, может и хватало громовой команды и вращения усами, но я как-то сомневался, что подобный рецепт подействует на выпускников Пражской технической академии. Никто не курил. Вполне вероятно, подумалось мне, эти люди станут свидетелями морских похорон. Я махнул стоявшему на лебедке моряку «Геркулеса», и стрела крана развернулась, отведя U-8 так, что оба судна разделяли теперь десять метров. Когда я спустился вниз по стальным ступенькам и приготовился задраить люк, осознание безумия поступка, вопреки моей воле, захлестнуло меня с головой.
«Вот стою я здесь, — думалось мне, — молодой человек двадцати девяти лет в самом расцвете сил, и вполне вероятно, в последний раз смотрю на солнце. И все только из-за того, что мое правительство не затруднилось выделить средства на что-то более стоящее, чем эта жертва кораблестроительного аборта. И все же офицерская честь заставляет меня обманом убеждать других бедолаг в том, что я верю нашим властителям».
Но силен был дух габсбургского офицерского корпуса, поэтому я беззаботно, насколько мог, помахал остающимся, опустил крышку люка и повернул замок. Затем спустился в центральный пост и открыл вентили, стравливая оставшийся в балластных цистернах воздух. Тот выходил с негромким урчаньем, а стеклянных индикаторных трубках забулькала вода. Я снова закрыл вентили. Лодка, приобретшая отрицательную плавучесть, висела на стропе крана спасательного судна. Мне оставалось только мигнуть дважды навигационными огнями, и матрос на лебедке начнет опускать U-8 в море со скоростью десять метров в минуту и остановится, только когда лодка коснется дна. Мне оставалось сидеть в парусиновом складном кресле посреди поста управления, да наблюдать за глубиномером. И ждать.
Странно было сидеть вот так в одиночестве под неярким, белым светом электрических ламп, после того как привык видеть тесные помещения субмарины набитыми народом, а на заднем плане слышать постоянно гул моторов, журчание воды и шипение сжатого воздуха. Теперь здесь присутствует только капитан, и капитан, возможно, покойный… Нет, лучше не думать о плохом. Я посмотрел на стрелку глубиномера и сверился с наручными часами. Десять метров, пятнадцать. По мере увеличения давления воды корпус начал немного постанывать и поскрипывать. Единственным другим звуком являлось тихое жужжание электрической помпы, откачивающей из льяла неизбежно просачивающуюся воду. Тридцать метров. Стоны превратились в потрескивания, похожие на щелчки в старческих суставах. Тридцать пять метров, тридцать семь. Резкий звук, похожий на пистолетный выстрел. Я зажмурил глаза и затаил дыхание, но больше ничего не случилось. До дна уже недалеко. Так или иначе, но скоро я его достигну. Сорок метров. Тут пять или шесть облицовочных панелей отрываются с треском от деревянного каркаса и грохаются на покрытую линолеумом палубу. Корпус деформировался под действием давления. Снова скрипы и щелчки, потом благословенная тишина. Стрелка глубиномера застывает на сорока пяти метрах. Вот и наступает момент истины, думаю — сейчас натяжение канатной стропы исчезнет, а у меня сложилось недоброе предчувствие, что именно оно, подобно тетиве лука, создавало жесткость и препятствовало корпусу сложиться. Тревога оказалась напрасной: лодка издала унылый, скрежещущий визг и легла на грунт с пятиградусным креном на правый борт. Итак, сделано. Мне остается только переждать положенные десять минут, а потом меня вытащат. Я сидел в кресле, слегка дрожа. Меня так и подмывало закурить сигару, но курение на борту снабженных бензиновыми моторами лодок строго не рекомендовалось, поэтому я поборол искушение. Ладно, думаю, мы покажем этому сборищу старых баб, что нечего тут… Тут раздается громкое «вуф!», и в носовой части забивает сильная струя. Я бегу вперед в шипящий шторм и вижу, что трубчатое соединение между двумя компенсаторными цистернами торпедных аппаратов не выдержало давления. Тонкая, с карандаш, струя воды устремлялась вверх с такой силой, что в выкрашенной белой краской переборке образовалось, как потом выяснилось, голое пятно. Не подумав, я попытался заткнуть дыру рукой, и с воплем отдернул ладонь, кости которой едва не переломало. После недолгого размышления я обнаружил вентиль, перекрывающий эту секцию трубы. Струя воды ослабела до ручейка, потом иссякла. Я побрел на центральный пост, насквозь мокрый и трясущийся, но в остальном целый и невредимый. Вернувшись на пост, я протер глаза от соленой морской воды и ощутил легкое колыхание палубы под ногами. Я посмотрел на часы. Слава Богу, десять минут прошли, и меня поднимают наверх. Последовательность стонов и щелчков повторилась, на этот раз в обратном порядке, по мере того как корпус снова ощутил натяжение. На этот раз стрелка глубиномера перемещалась быстрее, и постепенно вода за толстым стеклом крошечных иллюминаторов в рулевой рубке начала светлеть. Вскоре мы вынырнули на поверхность. Я расчесал пятерней волосы и поправил галстук — внешний вид, мне подумалось, имеет большое значение в данных обстоятельствах — и поднялся по трапу, чтобы отдраить люк рубки. Одновременно с солнечным светом и свежим воздухом меня встретило могучее «ура!» — не предписанное строевым уставом приветствие, которым встречают день рождения эрцгерцога, но спонтанный и удивительно трогательный вопль облегчения, вырывавшийся у восемнадцати человек, стоявших, как мне позже рассказывали, в мертвой тишине у лееров минут двадцать. Они не отрывали глаз от воды в ожидании увидеть воздушный пузырь, знаменующий конец карьеры многообещающего молодого офицера. Однако вот он я, как ни в чем не бывало! Стоило взбежать по сходне на борт «Геркулеса», как меня, вопреки порядку и дисциплине, окружила толпа. Каждый норовил похлопать по плечу или пожать руку.
— Ну вот, — говорю я, собрав весь свой апломб. — Ни один австрийский офицер не должен требовать от подчиненных того, чего не в силах выполнить сам. Как я и утверждал, все в порядке, поэтому надеюсь, впредь вы окажете честь доверять мне.
Вместо того, чтобы ворчать и выговаривать друг другу, мы все смеялись тем утром, и с того дня до самого конца войны не было ничего, на что мы не отважились бы вместе.
Вскоре после трогательной сценки, которую я только что описал, Бела Месарош отвел меня в сторону.
— Герр коммандант, разрешите обратиться?
— Обращайтесь, Месарош. В чем дело?
— Это ваше демонстрационное погружение… Вы не были на сорока пяти метрах.
— Но как же, глубиномер указывал…
— Шкала глубиномера обрывается на сорока пяти метрах. Я потом сверился с оператором лебедки. Тот вытравил пятьдесят два метра троса.
— Но как же показания лота?
— Морское дно тут неровное, имеется множество возвышенностей и впадин. К тому же, «Геркулес» с переменой ветра развернулся на якоре.
У меня челюсть отпала на грудь.
— Вы хотите сказать, что я погрузился в этой бочке для капусты на шесть метров глубже максимального предела? Почему вы его не остановили?
— Я узнал об этом, только когда все кончилось. Вы просто приказали оператору травить канат, пока лодка не ляжет на грунт. Как вы заметили, требовалась демонстрация. И я полагаю, команда должным образом впечатлена.
Глава четвертая
На исходе апреля 1915 года U-8 была признана полностью годной к эксплуатации. Это не означало, разумеется, что все технические проблемы с лодкой остались позади. Просто их снизили до уровня, позволяющего нам отправиться на патрулирование с небольшим шансом вернуться на базу.
Не то, чтобы U-8 была напрочь лишена достоинств. Крошечное суденышко хорошо управлялось в подводном положении, а в надводном имело неплохую мореходность. Два шестицилиндровых бензиновых двигателя позволяли разгоняться на поверхности почти до двенадцати узлов — больше чем у любой другой субмарины, которой мне довелось командовать в той войне, — и были менее шумными по сравнению с позднейшими дизелями. Последнее обстоятельство немало утешало нас, когда приходилось красться под носом у врага в тихие адриатические ночи, в какие звук упавшего со стола карандаша разносится, как кажется, на многие мили над мерцающей поверхностью моря. Но эти маленькие преимущества напрочь перечеркивались вопиющими недостатками лодки.
Для начала, она была «мокрой», иными словами, при волнении свыше четырех баллов для прогулки по узкой палубе требовалось обладать искусством канатоходца. Рулевая рубка, величаемая таким именем с большой-большой натяжкой, представляла собой не более чем пародию на помещение — в ее тесноте, за достигающим пояса брезентовым экраном могли с трудом разместиться два человека, постоянно подвергающиеся риску оказаться смытыми в море и распрощаться с жизнью. Впередсмотрящего в начале вахты привязывали к тумбе перископа и оставляли стоять как св. Себастьяна у ствола дерева, а по окончании, промокшего до нитки вопреки двойному слою штормовок, спускали вниз и выжимали насухо. Немного находилось пространства и для экипажа внутри тонкого корпуса, ведь его приходилось делить с цистернами, аккумуляторами, двигателями, торпедами, баками с горючим и всем прочим. У судна имелась одна длинная палуба, шедшая от носа до кормы, служившая и центральным постом, и машинным отделением, и торпедным отсеком, и кубриком для команды одновременно. Телефона не было, да и необходимости в нем никто не испытывал, раз оба конца лодки отлично просматривались из центра. Когда я хотел дать полный ход, то просто поворачивался и кричал механику. Мой способ отдавать приказ на выпуск торпед заключался в том, что я стоял за перископом, держа в руке красно-белую ракетку для настольного тенниса, какими пользуются станционные смотрители в Центральной Европе. Я вскидывал ее над плечом — это означало: «Товсь!», а затем резко опускал: «Огонь!».
Торпедные стрельбы являлись на U-8 операцией деликатной — в этом мы убедились в ходе недели учебных атак в проливе Фазана. Для компенсации веса выпущенной торпеды имелась система цистерн и клапанов, но срабатывала она с изрядной задержкой, а тем временем выравнивать лодку в подводном положении было очень непросто. В конечном счете мы выработали метод как воспрепятствовать нашему носу показаться на поверхности после залпа. Он заключался в том, что восемь человек занимали позицию позади торпедных аппаратов. После пуска каждой торпеды отряд из четырех моряков бегом устремлялся вперед, чтобы сбалансировать лодку. Отсчитав до пяти, чтобы дать время компенсационным цистернам заполниться, они стремглав мчались обратно.
Но невелик успех просто выпустить торпеду. Ей надо еще во что-то попасть. Той весной пятнадцатого года на борту U-8 шли постоянные дебаты о том, насколько велик наш шанс подобраться к врагу достаточно близко, чтобы отважиться на выстрел. Лодка была оснащена двумя перископами: прибором Герца с головкой с кофейник величиной и куда более совершенным, сделанным в Германии боевым перископом Цейса, сужавшимся в верхней своей части до толщины черенка от мотыги. Система спуска-подъема оптики тоже работала далеко не лучшим образом — при опускании перископа воздух из пневмоцилиндров поступал внутрь корпуса субмарины. В результате через пару часов спусков и подъемов перископа в лодке накапливалось значительное чрезмерное давление. Мы обнаружили это явление однажды утром, когда всплыли на поверхность и Бела Месарош открыл люк в рулевую рубку. Последовали громкий хлопок, резкий удар по барабанным перепонкам и вой, с которым фрегаттенлейтенант — мужчина весьма дородный — вылетел через люк подобно тому, как пробка вылетает из бутылки шампанского. По счастью, травм он не получил, и когда мы втащили его на палубу, был только мокр и раздражен. Но после этого я предпочитал не убирать перископ, а опускать лодку ниже, а моряка, отдраивающего люк после продолжительного погружения, обязательно держал за лодыжки стоящий на трапе товарищ.