Австро-Венгерская империя
Шрифт:
Особое внимание в меморандуме Мачеко уделялось отношениям двух центральных держав с Румынией и Болгарией. Неожиданный визит Николая II в румынский порт Констанца в начале июня 1914 г., теплый прием, оказанный там царю, явное усиление проантантовских сил в Бухаресте и, наконец, дерзкая выходка русского министра иностранных дел С. Сазонова, который во время автомобильной поездки вместе со своим румынским коллегой И. Братиану как бы ненароком заехал на территорию венгерской Трансильвании,— все это привело Мачеко и Берхгольда к выводу о том, что шансов удержать Румынию в сфере влияния Тройственного союза остается все меньше. В качестве альтернативного союзника центральных держав на Балканах могла рассматриваться Болгария, но здесь многое зависело от немцев: болгарское правительство находилось в тяжелом финансовом положении, и крупный кредит, предоставить который болгарам мог лишь Берлин (у Вены для этого не было достаточных средств), представлялся реальной возможностью склонить царя Фердинанда на сторону Тройственного союза. Австро-венгерская дипломатия, впрочем, наилучшим решением считала союз с Болгарией
Сильно беспокоил Австро-Венгрию и албанский вопрос. После поражения Турции в первой балканской войне Албания получила независимость, но стабильное правительство в этой горной и очень бедной стране так и не появилось. Албанскими междоусобицами пользовалась Италия, рассчитывавшая сделать Албанию своим плацдармом на Балканах. Эта проблема наряду с итальянским ирредентизмом в юго-западных областях монархии подрывала прочность Тройственного союза. Многие в Вене, впрочем, давно уже не сомневались во враждебности итальянцев. Конрад фон Гетцендорф злобно шутил, что на Италию действительно можно положиться: нет никаких сомнений в том, что свои союзнические обязательства она не выполнит. Английский историк С. Уильямсон на основании анализа австро-венгерской дипломатической корреспонденции первой половины 1914 г. даже пришел к заключению, что «ни одна проблема, включая Сербию, не занимала Вену в последние месяцы перед сараевским покушением До такой степени, как албанский вопрос и обусловленная им нелояльность итальянцев» (Williamson S.R., Jr. Austria-Hungary and the Origins of the First World War. L., 1991. P. 167). Впрочем, поведение Италии в Албании было скорее следствием, а не причиной «нелояльности» Рима. Причины заключались в другом — прежде всего в давней, исторически обусловленной неприязни Италии к Габсбургам и тирольском ирредентизме.
Однако главной головной болью императорских дипломатов все-таки нужно считать Сербию. Дополнительным фактором беспокойства для Австро-Венгрии в 1913—1914 гг. стали упорные слухи о готовящемся объединении Сербии и Черногории, что привело бы, с точки зрения венских правящих кругов, к еще большей изоляции монархии на Балканах. Сербская проблема имела более длительную историю, чем албанская, и к ней в Вене как будто успели привыкнуть. Тем не менее ни Мачеко, ни его шеф, ни сам император не питали в 1914 г. иллюзий относительно характера австро-сербских отношений и той опасности, которую представляют для монархии великосербский проект и панславизм. Корни этой опасности австро-венгерские политики видели, однако, не в Белграде, а в Петербурге, полагая, что самоуверенная политика Сербии в значительной степени обусловлена поддержкой, которую она в критический момент рассчитывала получить от России. Итак, из всего клубка балканских противоречий наиболее серьезными Австро-Венгрии представлялись ее собственные трения с Россией.
Мачеко считал, что агрессивность России, которую он усматривал в ее стремлении расширить сферу своего влияния на Балканах, окончательно вытеснить из региона Австро-Венгрию, не говоря уже о Турции, и в конечном итоге овладеть выходом в Средиземное море — все это обусловлено ходом самой истории Российской империи: «Если мы посмотрим на развитие России в течение последних двух веков, колоссальный рост численности ее населения, территории, экономической и военной мощи и примем во внимание тот факт, что эта великая империя... по-прежнему отрезана от свободных Морей (т. е. Средиземноморья и Атлантики. — Я.Ш.), можно понять, почему русская [внешняя] политика уже давно носит... столь агрессивный характер». Поэтому, заключал австрийский дипломат, «в общих интересах [дунайской] монархии и Германии... вовремя дать отпор такому развитию ситуации [на Балканах], которое поддерживается Россией, поскольку позднее было бы уже невозможно предотвратить подобное развитие».
Отдавая должное своеобразной объективности советника австро-венгерского МИД, признававшего историческую необходимость для России занимать активную позицию в «восточном вопросе», отметим, что далеко не бесспорный тезис об агрессивности, присущей русской политике накануне Первой мировой, словно перекочевал из меморандума Мачеко в некоторые исследования, посвященные причинам войны и пресловутому Kriegsschuldfrage — вопросу о ее виновниках. Так, уже упоминавшийся С. Уильямсон безапелляционно утверждает, что «благодаря французским финансам и британской снисходительности Санкт-Петербург проводил агрессивную политику на Балканах... Ни Вена, ни Берлин не могли игнорировать тот факт, что Россия кое-что знала о заговоре (против Франца Фердинанда; никаких подтверждений этого «знания» Уильямсон, впрочем, не приводит. — Я.Ш.) или по меньшей мере помогла создать атмосферу, в которой подобный террористический акт мог стать актом государственной политики (очевидно, сербской; однако убедительные доказательства причастности сербского правительства к сараевскому убийству так никогда и не были найдены. — Я.Ш). Русская угроза в гораздо большей степени... предопределила реакцию двух союзников (Австро-Венгрии и Германии. — Я.Ш.) на случившееся в Сараево, чем англо-германское морское соперничество или даже австро-сербский антагонизм» (Williamson, 197).
Серьезное обвинение. Однако для того, чтобы проверить его основательность, а также понять, почему в роковые дни, последовавшие за убийством эрцгерцога, Вена и Берлин, Петербург и Белград, Париж и Лондон действовали так, а не иначе, и почему эти действия в конечном итоге привели к мировой войне, стоит взглянуть на расстановку геополитических сил, сложившуюся к июлю 1914 г. Взглянуть — и попытаться по возможности непредвзято проанализировать позиции сторон. Естественно, нужно сразу смириться с тем, что этот анализ будет кратким и весьма неполным: ведь даже подробнейшие и весьма объемные монографии, ставшие классикой исторической литературы, оказались не в состоянии внести стопроцентную ясность в вопрос о причинах Первой мировой войны, который по праву считается одной из сложнейших проблем всемирной истории.
Многообразные факторы, вызвавшие в 1914 г. колоссальное военное столкновение стран и народов, можно, на наш взгляд, разделить на три группы по временному признаку: долгосрочные, среднесрочные и непосредственные. Ведь нельзя забывать о том, что каждый шаг, совершенный сторонами в июле 1914 г. — «решение Австрии предпринять решительную акцию против Сербии, германское решение поддержать Австро-Венгрию, сербское решение не принимать часть условий австрийского ультиматума, русское решение оказать поддержку Сербии, британское решение вмешаться и, наверное, самое важное — решения России и Германии объявить мобилизацию — все это предопределялось множеством ранее принятых решений, планов, сложившихся представлений, суждений и отношений, которые необходимо проанализировать, если мы хотим понять, что же случилось в июле 1914 года» (Joll J. The Origins of the First World War. L. — New York, 1992. Pp. 37-38).
К непосредственным факторам, которые привели к началу войны, следует отнести как само сараевское убийство, так и действия политического руководства разных стран после этого события, т. е. весь июльский кризис, заметную роль в развитии которого сыграли субъективные мотивы и частные обстоятельства (например, возраст императора Франца Иосифа или установившаяся в Австро-Венгрии практика предоставления летних отпусков солдатам для уборки урожая — см. следующую главу). Значение этих факторов ни в коем случае не следует преуменьшать. Стоит представить себе, к примеру, что вместо воинственного Л.
Берхтольда министром иностранных дел Австро-Венгрии летом 1914 г. оказался бы миролюбиво настроенный граф И. Тиса, а при русском дворе влиянием пользовались бы не министр земледелия А. Кривошеин и военный министр А. Сухомлинов (сторонники военного вмешательства в австро-сербский конфликт), а более здравомыслящие люди — и результат июльского кризиса мог оказаться совсем иным.
Вторая группа факторов — среднесрочные — включает в себя обстоятельства, возникшие в Европе, в первую очередь на Балканах, в 1908—1914 гг., т. е. после боснийского кризиса. Именно в этот период отношения между великими державами превратились в цепь дипломатических конфликтов, каждый из которых углублял политическую и психологическую пропасть между его участниками. В эти же годы приобрело особый размах национальное движение балканских народов, произошел всплеск национализма, причем не только на Балканах, а небольшие государства, такие как Сербия или Болгария, превратились в самостоятельные геополитические факторы, осложнявшие и запутывавшие и без того тяжелую ситуацию. Без учета этой среднесрочной ретроспективы невозможно понять, почему сараевское убийство стало спичкой, брошенной в бочку с порохом, — ведь сам по себе теракт против высокопоставленной особы не был в тогдашней Европе ничем из ряда вон выходящим. (В конце концов, не стало же убийство императрицы Елизаветы итальянским анархистом в 1898 г. поводом для военного столкновения между Австро-Венгрией и Италией.)
В свою очередь, боснийский и все последующие кризисы, закончившиеся мировой войной, имели собственные предпосылки, т. е. долгосрочные факторы, которые отнюдь не сводились к ленинским «империалистическим противоречиям», хотя отрицать существование таких противоречий было бы глупо. Движущей силой мировой политики в начале XX в. стал национализм, о природе которого уже шла речь в этой книге (см. раздел V, главу «Кризис назревает: империя и ее народы»). Основным противоречием, свойственным эпохе «классического империализма», было поэтому противоречие между внешней «формой» и внутренниим «содержанием» большинства европейских держав. С одной стороны, эти державы во все большей степени становились государствами национальными, с другой же — они вели имперскую политику, важнейшей характеристикой которой является универсализм, стремление к решению задач если не мирового, то уж во всяком случае наднационального масштаба. В дунайской монархии это противоречие было особенно острым, поскольку под имперской оболочкой здесь шло формирование сразу нескольких современных наций. При этом националистически настроенная часть правящей элиты этих народов (в первую очередь венгров, австро-немцев, чехов и югославян) начала рассматривать создание собственных национальных государств — или воссоединение с другими национальными государствами, например Германией или Сербией — в качестве своей стратегической цели. Однако в Вене по-прежнему не понимали особенностей новой эпохи, и габсбургская дипломатия в начале XX столетия зачастую действовала так же, как и сто лет назад, надеясь найти в удачном разрешении внешнеполитических проблем рецепт для решения проблем внутренних. Имперская внешняя политика вступала в конфликт с постимперским характером дуалистического государства, и именно поэтому позиции Австро-Венгрии в империалистическую эпоху выглядели особенно уязвимыми.