Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги.
Шрифт:
«Вот тебе и героическая поэма!» – подумал я.
– Не правда ли, прекрасная история? – спросил родич, зевая.
– Порядочная! – отвечал я рассеянно.
Часа за два до захода солнца кузина подвязала себе щеку и осталась дома, а мы с родичем поехали к новобрачным.
Дорогой я переделал свою героическую поэму на сию скромную «Прогулку с удовольствием и не без морали», а что дальше будет, увидим.
[Кобзаръ] Дармограй
Часть вторая
I
Итак, мы с приятелем вдвоем, то бишь с родичем, поехали в гости к новобрачным, оставив мнимобольную кузину дома обдумывать на досуге, как ей вести себя с выскочкой, очаровательной соседкой. Выехав из села и потом из липовой темной рощи, мы очутились
– Хотите, – сказал родич, обращаясь ко мне, – я вам покажу темную историческую букву? Вы человек ученый, не нам чета. Может быть, вы ее и прочитаете.
Я просил родича показать мне эту историческую темную букву. Он указал мне на круглую небольшую дыру в стволе дуба, из которой в это мгновение вылетела сова.
– Вишь ты, куда спряталась, – сказал кучер, глядя на улетающую сову.
А родич спросил меня, знаю ли я это дупло? Я отвечал, что не знаю.
– Так отгадайте, если мудрец, – продолжал он таинственно.
– Дятел выдолбил на досуге, я думаю, – сказал я, ни о чем не думая.
– Дятел, только не простой, а чугунный. Посмотрите хорошенько да пощупайте, так и узнаете, какой там сидит дятел, – проговорил он самодовольно.
Я вышел из экипажа, посмотрел в загадочное дупло, и как бы вы думали, что я там увидел? Величины в добрый кулак чугунное ядро.
– Каков дятел, а? – спросил родич, смеясь.
– Хорош, – отвечал я, подходя к экипажу. – Каким же родом и когда он сюда залетел? – спросил я своего спутника.
– А это уже ваше дело. Мы люди темные, как и эта историческая буква. Стало быть, и вы не прочитаете? – продолжал он иронически.
– Не прочитаю, – сказал я, садясь в коляску.
– Полагать надо, что здесь происходило когда-то в старину большое сражение, – проговорил он значительно и, подумавши, прибавил: – А может быть, и артиллерийская мишень где-нибудь близко стояла.
– И то быть может, – сказал я, и мы пустились далее.
Его простая догадка разом разрушила мои мрачные исторические предположения насчет засевшего в дупле ядра, и я взглянул веселее на едва позеленевшее поле, уставленное изредка суховерхими дубами. «И какое могло быть сражение на этой райской местности?» – спросил я сам себя простосердечно, забыв, что и в самом даже раю зарезал брат брата. Едва успел я вспомнить это первое братоубийство, как на горизонте райского поля нарисовались два кургана, и на одном из них торчал какой-то пирамидальный маяк. За двумя большими курганами открылось еще несколько могил меньшего размера. А у самой опушки темного леса, в котором прятался наш извилистый проселок, показалося небольшое земляное четырехугольное укрепление. Точно такой формы и величины, как на поле около Листвена, близ Чернигова, где Мстислав Удалой резался с единоутробным братом своим Ярославом, – с тою разницею, что лиственское укрепление засевается хлебом, а в этом забытом историей бастионе догадливый хозяин сложил в скирды собранный с поля хлеб. Прежде боевая ограда теперь служит оградою плодов трудолюбивого земледельца. Отрадное превращение!
– А мой дурак эконом, небось, не догадается устроить и у себя такой же фольварок, – проговорил мой спутник, глядя на укрепление, украшенное скирдами прошлолетнего хлеба.
– У вас разве есть такое же гнездо? – спросил я его.
– Есть, только поросшее лесом, – отвечал он. – А знатная выдумка! Непременно велю вырубить лес и устроить у себя такую же штуку.
Я не сказал ему ни слова на эту гениальную агрономическую затею, и мы безмолвно въехали в темный безмолвный лес.
От берегов тихого Дона до кремнистых берегов быстро текущего Днестра – одна почва земли, одна речь, один быт, одна физиономия народа; даже и песни одни и те же. Как одной матери дети. А минувшая жизнь этой кучки задумчивых детей великой славянской семьи не одинакова. На полях Волыни и Подолии вы часто любуетесь живописными развалинами древних массивных замков и палат, некогда великолепных, как, например, в Остроге или Корце. В Корце даже церковь, хранилище бальзамированных трупов фамилии графов Корецких, сама собою в развалину превратилась. Что же говорят? о чем свидетельствуют эти угрюмые свидетели прошедшего? О деспотизме и рабстве! О хлопах и магнатах! Moгала, или курган, на Волыни и Подолии – большая редкость. По берегам же Днепра, в губерниях Киевской,
Пока я разоблачал эту мрачную археологическую задачу, темный лес, которым мы ехали, стал еще темнее. Верхушки высоких старых кленов и ясеней, недавно блестевших на светло-фиолетовом фоне неба, потемнели. Значит, солнце закатилося. «Не мешало бы и шагу прибавить», – подумал я. Да прибавить-то его трудно. На каждом шагу или выбоина, наполненная жидкой грязью, или древесный корень, как бревно, растянулся поперек дороги и ждет, как бы доброму человеку колесо сломать или иначе как-нибудь напакостить.
Случится иногда шагов десятка два-три и хорошей дороги. Зато, как нарочно, сухой пень выйдет из лесу, как разбойник Гаркуша, и станет посередине бархатной дороги. Что хочешь, то и делай. Несколько поколений чубатых земляков моих ломают оси о подобного разбойника, а он стоит себе как ни в чем не бывало, только белые бока его немного выпачканы смолою и ничего больше. Хоть бы зарубка, хоть бы тень намерения уничтожить этого сокрушителя осей. Ничего, ни малейшего знака. «Пускай стоит себе, где его Бог поставил», – говорят наивно земляки мои и преспокойно продолжают ломать свои крепкие грабовые оси. Это еще ничего. В лесу не штука сломать одну-другую ось. Сказано – лес. А попробуйте-ка вы доказать эту удаль среди бела дня и среди гладкой широкой степи. Вот это так штука, и немцу, пожалуй, не ухитриться. А земляк мой ухитрился. Он, изволите видеть, ехал столбовой дорогой. Вез сено в город продать москалям уланам. Это было утром рано. Волы двигались тихо вперед а земляк мой, лежа на сене, тоже тихо пел песню: вероятно, панегирик своим круторогим товарищам. Пел, пел, да, не кончивши песни, и уснул. А круторогие товарищи шли, шли себе потихоньку, да и остановились, задев осью за размалеванную новую версту, как нарочно поставленную край дороги. Под влиянием ароматического сена и плотного снидання, т. е. завтрака, земляк мой таки порядочно всхрапнул. Проснулся он в самый полдень благодаря палящим лучам солнца. Проснулся и видит, что его круторогие братья лукавят, остановились. Он взмахнул на них длинным батогом своим, братья тронулись, и передней оси как не бывало. А изумленный земляк мой с мягкой душистой постели скатился на жесткую сухую землю. Лениво поднялся он, осмотрелся вокруг себя и, видя размалеванную причину катастрофы, с расстановкою проговорил: «Проклятая нимота що наробила, доброму чоловикови и в степу тисно стало!»
О мои милые, непорочные земляки мои! Если бы и материальным добром вы были так богаты, как нравственной сердечной прелестью, вы были бы счастливейший народ в мире! Но увы! Земля ваша как рай, как сад, насажденный рукою Бога-человеколюбца. А вы только безмездные работники в том плодоносном, роскошном саду. Вы Лазари убогие, питающиеся падающими крупицами от роскошной трапезы ваших прожорливых ненасытных братии.
– Напрасно, – сказал я, обращаясь к родичу, – вы взяли коляску, в бричке мы бы скорей приехали.
– Думали, что и барыня поедет с нами, – ответил кучер за безмятежно храпевшего своего барина.
– А далеко еще до Курнатовских? – спросил я у кучера.
– А бог его знает, – отвечал он. – Если бы вырубить этот проклятый лес да поставить версты, то можно бы их сосчитать и тогда сказать. А так как его скажешь, недолго до греха, пожалуй и соврешь. А если не вырубить лес да поставить версты, так, я вам скажу, и версты ничего не помогут. Сказано – лес, – прибавил он, обращая ко мне лицо. – Пустыня непроходимая! Того и смотри, экипаж сломаешь, да и простоишь сутки-другие. Вот тебе и версты! Они только помеха в лесу, ничего больше.