Автобиография
Шрифт:
Как я уже говорил, я никогда не питал особого почтения к правописанию. О, мое отношение к нему таково и по сей день. До появления орфографического справочника со всеми его деспотическими формами люди с помощью орфографии бессознательно демонстрировали темные стороны своей натуры, а также добавляли красноречивые оттенки выражения к тому, что писали, и потому справочник, возможно, является для нас сомнительным благодеянием.
Сюзи начала писать мою биографию в 1885 году, на пятидесятом году моей жизни. Она начинается так:
«У нас счастливая семья. Она состоит из Папы, Мамы, Джин, Клары и меня. Я пишу именно о папе, и у меня не будет затруднений с тем, что сказать о нем, так как он очень поразительная личность».
Но погодите минутку – я вскоре вернусь к Сюзи.
В плане рабского подражания человек всегда превосходит обезьяну. Как правило, человек лишен независимости мнения. Его не интересует выработка собственного мнения путем учебы и размышлений, он всего лишь старается выяснить, в чем состоит мнение его соседа, и слепо его перенять. Еще давно я выяснил, что последняя рецензия о какой-то книге является практически непременно всего лишь отражением более ранней на нее рецензии, и что бы ни подверг похвале или порицанию в своей книге первый критик – все будет повторено в позднейшей рецензии, без добавления
Я уверен, что ремесло критика – в литературе, музыке, драме – самое выродившееся из всех и не имеет подлинной ценности – уж во всяком случае, не имеет большой ценности. Когда мы с Чарлзом Дадли Уорнером собирались опубликовать «Позолоченный век», редактор «Дейли график» убедил меня позволить ему получить сигнальный экземпляр, дав мне слово чести, что никакой отзыв о книге не появится в его газете, пока не выйдет отзыв в «Атлантик мансли». Это пресмыкающееся опубликовало рецензию на книгу через три дня после разговора. Я не мог по-настоящему пожаловаться, потому что он дал мне в залог всего лишь свое слово чести, – мне следовало потребовать у него что-нибудь более существенное. Я уверен, что его критический обзор не был связан напрямую с достоинствами книги либо отсутствием таковых, а только с моей моральной позицией по отношению к публике. В обзоре указывалось, что я использовал свою репутацию, чтобы объегорить публику, что мистер Уорнер написал не меньше половины книги, а я использовал свое имя, чтобы выпустить книгу и пустить в обращение. Критик доказывал, что ни о каком обращении книги и речи не могло быть, не будь на ней моего имени, и что такое мое поведение было крупным надувательством по отношению к людям. «График» не имела никакого авторитета. У этого издания была своего рода отличительная особенность – это первая и единственная иллюстрированная ежедневная газета, которую видел мир, но она была лишена характера и содержательности, плохо и дешево редактировалась, ее мнение о книге или каком-то другом произведении искусства не представляло никакой ценности. Все это знали, но тем не менее все американские критики, один за другим, скопировали нападки «График», просто-напросто изменив формулировки, и оставили меня с этим обвинением в бесчестном поведении. Даже великая «Чикаго трибюн», самая значительная газета на Среднем Западе, не смогла изобрести ничего свеженького, а позаимствовала точку зрения убогой «Дейли график», с обвинениями в бесчестности и прочим.
Однако довольно об этом. Такова воля Божия, что у нас должны быть критики, миссионеры, конгрессмены, юмористы и мы должны нести это бремя. Тем временем я, похоже, и сам скатился в критицизм. Но это ничего. В худшем случае критицизм не больше, чем преступление, а мне к этому не привыкать.
Так вот к чему я вел все это время: первый критик, который когда-либо имел случай описать мою внешность, замусорил свое описание глупыми и непростительными ошибками, и совокупность их привела к тому результату, что я оказался отчетливо и удручающе некрасив. Это описание бытовало в газетах и было в постоянном ходу и в моде на протяжении четверти века. Мне представляется странным, что нельзя было найти ни одного критика в стране, который мог бы взглянуть на меня и иметь смелость взять перо и разрушить эту ложь. Эта ложь начала свое хождение на Тихоокеанском побережье в 1864 году и уподобляла меня по внешнему виду с Петролеумом В. Нэсби [136] , который ездил там с лекциями. В течение двадцати пяти лет после этого ни один критик не мог предоставить моего описания без того, чтобы присовокупить к делу портрет Нэсби. Я неплохо знал Нэсби, и он был хороший парень, но в своей жизни я всего лишь к трем людям испытывал достаточно злобы, чтобы по внешности уподобить их Нэсби. Меня это оскорбляет до глубины души. Подобные вещи и по сей день больно ранят меня. Я всегда был красив. Всякий, кроме критика, это бы заметил. И долгое время источником переживаний для моей семьи – включая Сюзи – было то, что критики из года в год почему-то продолжали делать эту надоедливую ошибку, когда для нее не было оснований. Даже когда критик хотел быть особенно дружелюбным и комплиментарным ко мне, он не осмеливался идти дальше моей одежды. Он никогда не рисковал зайти за этот старый безопасный рубеж. Когда он заканчивал с моей одеждой, то говорил все любезные слова, все приятные слова, все комплиментарные слова, на которые мог отважиться. Затем опять переключался на Нэсби.
136
Локк, Дэвид Росс (также известный под псевдонимом Петролеум В. Нэсби) (1833–1888) – американский журналист и политический комментатор до и во время Гражданской войны.
Вчера я нашел в кармашке одной из тех моих древних записных книжек вот эту газетную вырезку. На ней дата тридцатидевятилетней давности, и как бумага, так и краска пожелтели от горечи, которую я испытывал в тот давний день, когда вырезал эту заметку, чтобы сохранить ее и сосредоточенно размышлять и горевать над ней. Я приведу ее здесь как свидетельство:
«Корреспондент филадельфийской газеты «Пресс», описывая один из приемов Шулиера Колфэкса, говорит о нашем вашингтонском корреспонденте: “Марк Твен, тонкий юморист, присутствовал на приеме – настоящий лев, каков он и есть. Марк холостяк, человек безупречного вкуса, чей белоснежный жилет наводит на мысль о бесконечных ссорах с вашингтонскими прачками, но героизм Марка Твена прочно установился на все времена, ибо такой белизны и гладкости никогда прежде не видывали. Его перчатки цвета лаванды, должно быть, похищены из какого-нибудь турецкого гарема – настолько деликатен их размер, но более вероятно… впрочем, все, что угодно, более вероятно, чем это. Фигурой и чертами он несколько напоминает бессмертного Нэсби, но в то время как Петролеум жгучий брюнет, Твен – золотистый, мягкого, янтарного оттенка блондин”».
Давайте вернемся к «Биографии», которую писала Сюзи, и узнаем мнение непредубежденного человека.
«Внешность папы описывалась много раз, но очень неверно. У него красивые седые волосы, не слишком густые, не слишком длинные, а как раз в самый раз; римский нос, который сильно улучшает красоту его черт; добрые голубые глаза и маленькие усы. У него чудесно вылепленная голова и красиво очерченный профиль. У него очень хорошая фигура – словом, он необычайно привлекательный мужчина. Все его черты совершенны, разве что зубы не так замечательны. Цвет лица у него очень светлый, и он не носит бороду. Он очень хороший человек и очень смешной. У него горячий характер, но таковы все в нашей семье. Он красивейший человек из всех, кого я видела или надеюсь увидеть – и, о! такой рассеянный. Он рассказывает абсолютно восхитительные истории. Мы с Кларой любили сидеть на подлокотниках его кресла и слушать, как он рассказывает нам истории о картинах на стенах».
Я живо помню эти рассказы. Они были трудными и придирчивыми слушателями – эти маленькие существа.
Четверг, 8 февраля 1906 года
Продолжение «Биографии» Сюзи Клеменс. – Сочинитель средневековых романов для детей. – Инцидент с подъездной дорожкой. – Охранная сигнализация полностью выполняет свою функцию
Вдоль одной из стен библиотеки в хартфордском доме книжные полки примыкали к камину – собственно говоря, книжные полки располагались по обеим сторонам от камина. На этих полках и на каминной полке стояли разнообразные безделушки. На одном конце этой вереницы находилось в рамке написанное маслом изображение кошачьей головы, на другом конце – изображение головы красивой молодой девушки в натуральную величину. Мы называли ее «Эммелина», потому что она была похожа на это имя – акварель в духе импрессионизма. Между этими двумя картинами располагалось двенадцать – пятнадцать уже упомянутых старинных безделушек, а также написанная маслом картина кисти Илайхью Веддера [137] под называнием «Юная Медуза». То и дело дети требовали от меня сочинить романтическую историю – всегда экспромтом, на подготовку не давалось ни секунды, – и в этот роман я должен был вставить все безделушки и все три картины. Начинать всегда приходилось с кошки и заканчивать Эммелиной. Мне никогда не позволялось ради облегчения изменить порядок повествования, например, на обратный. Не разрешалось вводить безделушки в рассказ, нарушая их очередность в этой веренице.
137
Веддер, Илайхью (1836–1923) – американский художник-символист, книжный иллюстратор и поэт.
Этим безделушкам не давалось ни дня тишины и покоя. В их жизни не существовало священного дня отдохновения, в их жизни не было мира и безмятежности, они не знали иной жизни, кроме как однообразная череда насилий и кровопролитий. С течением времени безделушки и картинки поизносились. Это было потому, что они пережили столько бурных приключений за свою романтическую жизнь.
В качестве сочинителя этих средневековых романов для детей мне приходилось туго с самого начала. Если они приносили мне картинку в журнале и требовали сочинить к ней историю, то имели обыкновение заслонять своими пухлыми ручонками остальную часть страницы, чтобы помешать мне украсть оттуда какую-нибудь идею. Истории всегда должны были поступать только что испеченные, с пылу с жару. Они должны были быть абсолютно свежими и оригинальными. Иногда дети подкидывали мне персонажа, или двух, или даже дюжину, и требовали, чтобы я начинал немедленно, на этом хлипком основании, сочинять и вбрасывал персонажей в кипучую и занимательную преступную жизнь. Если они узнавали о каком-нибудь новом ремесле, или о необычном животном, или о чем-нибудь в этом роде, можно было быть совершенно уверенным, что мне в следующей романтической истории придется иметь дело с этими вещами. Однажды Клара потребовала, чтобы я мгновенно сочинил сказку про водопроводчика и «буаганстриктора», и мне пришлось это делать. Она не знала, кто такой «боа-констриктор», пока он не появился в этой сказке, – и тогда она была удовлетворена сказкой больше, чем когда-либо.
«Папина любимая игра – бильярд, и когда он устал и желает отдохнуть, то не ложится всю ночь, а играет на бильярде, это вроде бы дает отдых его голове. Он много и почти непрерывно курит. У него ум настоящего писателя, некоторых простейших вещей он не может постичь. Наша охранная сигнализация часто бывает не в порядке, и папа был вынужден на время снять с сигнализации комнату с мебелью из красного дерева, потому что сигнализация имела обыкновение звенеть, даже когда окно той комнаты было закрыто. Через некоторое время он подумал: вдруг охранная сигнализация все-таки в порядке – и решил проверить, поэтому он ее включил, а потом спустился в ту комнату и открыл окно – понятно, что звонок зазвенел. Папа в отчаянии поднялся наверх и сказал маме:
– Ливи, в комнате красного дерева сигнализация испорчена. Я только что открыл окно, чтобы проверить.
– Но, Малыш, – ответила мама, – если ты открыл окно, то, конечно же, сигнализация будет звонить!
– Так для того я его и открыл, я как раз спустился проверить, зазвенит ли она!
Мама пыталась объяснить папе, что если он хочет узнать, будет ли сигнализация звенеть при закрытом окне, то он не должен открывать окно. Но все без толку: папа не мог понять и стал раздражаться на маму за то, что она пытается заставить его поверить в непостижимые вещи».
Это биограф непредвзятый и честный, он меня не жалеет. Я и по сей день имею такую же тупую голову в смысле головоломок и хитросплетений, какую Сюзи обнаружила у меня в те давно прошедшие дни. Сложности меня раздражают, это чувство быстро перерастает в гнев. Я не могу далеко продвинуться в чтении самого обыкновенного и простейшего договора – с этими его «с одной стороны», и «с другой стороны», и «с третьей стороны», – моего самообладания на это не хватает. Эшкрофт приезжает сюда каждый день и умильно пытается заставить меня понять пункты судебной тяжбы, которую мы ведем против Генри Баттерса, Гарольда Уиллера и остальных плазмонских воров [138] , но каждый день ему приходится оставлять эту затею. Больно видеть, как после очередной попытки он вперяет в меня свой ревностный и умоляющий взор и говорит:
138
Плазмонские воры – в 1900 г. Твен вложил крупные деньги в производство плазмона – продукта из сухого молока, с помощью которого надеялся поправить здоровье своей жены. Впоследствии это привело к судебной тяжбе, которая не давала ему покоя вплоть до 1909 г.