Автохтоны
Шрифт:
Воробкевич, журналист старой школы, твердо знал, что нужно избегать повторяющихся эпитетов, и наверняка заменял в материалах стажеров повторяющееся «он сказал» – на «он проговорил» и «он воскликнул».
«Художник понял, что загадочный шар является своего рода каналом связи между далекими мирами. Возможно, когда-то, в незапамятные времена, пришельцы, посетившие Землю, беседовали при его помощи с далекой родиной…»
Ну да, конечно. Баальбекская веранда и колонна в Дели, разумеется, их рук дело. Если у них вообще были руки.
«И в жизни художника, доселе уставшей и бесприютной, появилась цель – передать своим современникам, истощенным кровавой и долгой
Далее говорилось о том, что современники, которым Баволь тщетно пытался донести весть о братстве разумов, так и не поняли художника и сочли картины иных миров просто причудами больного, отравленного газами мозга, что наблюдаемое в хрустальном шаре он фиксировал в дневниках и некоторые из этих записей, возможно, сохранились, равно как и чертежи странных летательных аппаратов, предвосхитивших разработки академика Королева.
Он подумал, что Баволю, полагавшему себя посланцем высшего разума, транслятором, голосом и глазом, в некотором роде повезло. Его сочли безопасным чудаком и не тронули – ни красные, ни белые, ни немцы, ни советы… Юродивый, священный безумец издавна вызывает у сильных мира сего опасливый страх, смешанный с брезгливостью. Месяц светит, котенок плачет, ну как же.
Говорилось также, что ранние прозаические опыты Баволя – «Стеклянное сердце», «Сестра своего брата» и «В скорбном доме» вскоре будут переизданы за счет городских властей, всемерно поддерживающих наше культурное наследие, за что им спасибо большое. Любители искусства смогут познакомиться с живописью загадочного художника, посетив выставку, которая в это воскресенье откроется в фойе Оперного Театра, с которым Баволь активно сотрудничал. Жаль, что эскизы декораций к нашумевшей в двадцатые любительской постановке одноактной оперы «Смерть Петрония», где, кстати, пела сама Валевская, к сожалению, пока считаются утерянными. Сейчас, впрочем, энтузиасты делают все возможное, чтобы реконструировать этот забытый, но в высшей степени интересный художественный эксперимент…
Из одного края окна в другой проследовало розовое расплывшееся пятно. На той стороне улицы серое мигнуло и сменилось черным.
– Как вам запеканка?
– Что там сегодня? Грецкие орехи?
– Не грецкие, – она улыбнулась, – лесные.
– Спасибо. А… когда будет опять с цукатами?
– Завтра сделаем.
С улицы на него смотрела женщина с зонтиком и в черном пальто, так пристально, что он вздрогнул, но потом понял, что она разглядывает свое отражение, видимо желая убедиться, что шляпка на аккуратной голове сидит как надо. Женщина коротко и удовлетворенно кивнула и двинулась дальше, щеки у нее были румяные, а волосы из-под шляпки охватывали виски двумя черными блестящими полукружьями, словно надкрылья жука.
Он аккуратно сложил газету и позвонил Воробкевичу.
– Прочли? Ну как вам? – Воробкевич, как всякий автор, жаждал одобрения.
– Я смотрю, вы Уэллса любите. Похвально.
– При чем тут Уэллс? – подозрительно спросил Воробкевич.
– У него был такой рассказ. «Хрустальное яйцо». Там герой в антикварной лавке находит хрустальный шар, который транслирует картины другой планеты. Марса, кажется.
– Не помню, – быстро сказал Воробкевич.
В Воробкевиче было что-то простодушное, обезоруживающее. На него даже нельзя было сердиться.
– Мы воскресим его! – сказал Воробкевич. – Мы вернем его из забвения.
Судя по некоторой запинке после слова «моим», Воробкевич явно хотел сказать – последним, но поостерегся из суеверия.
– Конечно, – сказал он, – прекрасный подарок. Блистательный. И спасибо за упоминание «Смерти Петрония».
Он боялся, что Воробкевич не вставит этот пассаж. «Смерть Петрония» обладала удивительным свойством ускользать из человеческой памяти.
– Мэру понравилась идея реставрации постановки, – солидно сказал Воробкевич.
Похоже, мэр благодаря Воробкевичу осознал, что покровительство искусствам дает самые неожиданные бонусы.
– С хрустальным шаром – прекрасная идея, – похвалил он Воробкевича. – Это все объясняет. Кстати, куда он потом делся, этот хрустальный шар? Нужна непротиворечивая версия.
– Зачем? Непротиворечивые версии никому не нужны. Люди хотят тайны. Причастности к тайне.
А ведь Воробкевич по-своему отнюдь не глуп. Просто притворяется, так безопасней.
– Потом, всегда можно опубликовать другую статью, где все это будет опровергаться. Мол, это утка, не было никакого хрустального шара, никаких инопланетян, а Баволь просто псих. Это подогреет интерес. Публика решит, мы что-то скрываем. Раз опровергаем – значит, было что-то. Кто-то на нас нажал. Надавил.
На это в высшей степени разумное утверждение возразить он не смог и, еще раз пылко поблагодарив Воробкевича, дал отбой.
– Хрустальный шар?
Отложив любовников, навечно уловленных в полое нарисованное сердце, она с интересом прислушивалась к разговору.
– Это в газете, – сказал он, оправдываясь, – в вечерке.
– Да, я вчера читала. Интересно, правда?
– Да, – сказал он сдержанно, – интересно.
– Видеть картины другого мира… и не понимать, что они означают. Ведь если совсем чужое, как понять, что именно тебе показывают? А вдруг совсем не то, что ты думаешь? Ты думаешь – это ресторация, как у нас, а это…
– Камера пыток? Тюрьма? Может быть. Но он уверял, что все понимает. А вы Уэллса не читали?
– Уэллса? – Она виновато покосилась на покетбук. – «Война миров», правильно? Читала, но давно уже. Там, кажется, не было ничего про хрустальный шар. Про треножники было, я помню. Они еще так страшно выли. Я помню, когда маленькая была, очень боялась – вдруг марсианин вылезет.
– Откуда?
– Из канализационного люка. – Она сделала большие глаза. – Знаете, какая у нас канализация? Знаете, сколько ей лет? Там живут древние страшные твари. Гигантские крысы, и эти, как их… Тритоны! Такие огромные, серые, с гребнем на спине. И желтые глаза. И морда в пятнах. Они живут в люках и выходят наружу, только когда голодны. В сумерках. Ну… вы понимаете. Я один раз видела, – она понизила голос до шепота, – люк открылся… знаете, такая чугунная крышка, и вот она медленно-медленно сдвигается, и оттуда показывается лысый череп. И я закричала, – она говорила совсем тихо, – и я закричала: «Здравствуйте, дядя Михась!»
– Да ну вас, – сказал он и улыбнулся.
– А я думала, вы хоть немножко испугаетесь. А куда он потом делся? Хрустальный шар, в смысле.
– Не было никакого хрустального шара. Это газетная утка. Трюк, чтобы привлечь внимание к выставке. Воробкевич выдумал.
– Жаль. Было бы так здорово. Чтобы шар, а в нем он-лайн трансляция идет из другого мира. Как вы думаете, какие они?
– Я ж говорю, это Воробкевич выдумал.
– Но должен же быть другой мир. Иначе зачем? Я все равно схожу посмотреть. На картины. Там в воскресенье открытие?